Виктор Заярский - Во имя отца и сына

Дмитрий Игнатьевич, глянул на страдальца и, спокойным голосом заметил ему:

– Ить не даром жа, говорять, што спешка нужна тольки при ловле блох. Но, в данный момент, тибе, друг мой любезный, сгубила чистая жадность!

Афоня с недоумением, но с вежливой улыбкой на лице, наконец, вспомнил, протянул своему соседу руку и предложил:

– По – моему, пора и познакомиться. Мине станишники Афоней Вьюновым зовуть. – не забыл подчеркнуть, у моем роду усетакия, как я люди были вежливые.

– Мине, на всякий пожарный случай, Дмитрием Игнатьевичем зови, – не утерпел и сказал, – я понимаю, што в твоем роду, как и ты, усе были вежливые, и вдруг спросил, – а как они с водочкой дружили или нет?

Афоня мигом и, глазом не моргнув, соврал:

– Вот такого безобразия, я, убей миня, никак не могу припомнить! – И даже не покраснел.

Дмитрий Игнатьевич с удивлением посмотрел на него и грубовато заметил:

– А мине, кажется, што ты, в данном случае, не Афоня Вьюнов, а кацап Крученный, как поросячий хвост! – и тоже наложил себе в тарелку два куска баранина с картофелем и даже не улыбнулся.

Афоня посмотрел на него с недоумением и спросил:

– А, как ты, Димитрий, узял вот так, и сразу догадался, что я Афоня Воронежский?

– А ты, што не видал, как сорока, тольки недавно прилетала и мине на хвосте принесла, откуда ты родом есть, такой шустрый, как веник.

– Извини, Димитрий, я, видать, так увлекся едой, што ету, курву, и не заметил, – буркнул себе под нос Афоня и сплюнул в сторону.

– Ежели ты, Афоня, ишшо порции три самогоночки примешь на грудь, то и сам сибя не угадаешь и не поймешь иде ж ты находишься.

Выпитая Афоней водочка, шибанула ему в голову так, что он сразу захмелел. Вскоре он так расчувствовался, что даже положил свою руку на плечо Дмитрию Игнатьевичу и сказал:

– Люблю я таких понятливых и сообоазительных казаков, как ты.

А тот не уважительно и даже с негодованием отшвырнул его липучию руку в сторону и строго предупредил:

– А я не люблю таких телячьих нежностей.

После второй выпитой кружки Афоня не стал закусывать потому, что побоялся обжеться. По старой привычке, он быстро вытер рукавом свои мокрые губы и только тогда кивнул головой в сторону казаков, которые сидели напротив, за соседним столом, указал на них пальцем и сказал:

– А вторую порцию, Димитрий, мы, с тобой, давай, пожалуй, выпьем вон за тех казаков, которые сидять недалеко от нас, за большим столом. Я думаю, што ты их тожить обнаружил. Видать, што турки не успели етих казаков, во время сражения, укокошить, то есть добить. Вот поетому оны и воротилися к себе у станицу такими целехонькими раскрасавчиками. А так бы, преставляешь, ежели б их убили, то нам с тобою, и выпить было б не за кого!

Дмитрий Игнатьевич посмотрел на этого странного и жалкого балоболку, с неохотой отпил половину водки из своей кружки и поставил ее обратно на стол.

Афоня, от нечего делать, опять, но уже придирчиво, осмотрел, вблизи себя, сидевших казаков, которых, как он понял, уже тоже, как и его, успела размалинить выпитая водочка, икнул и тут же невпопад ляпнул:

– А ты мине, Димитрий, што не говори, а казачки ети, наши станишнаи, народец скуповатый и прижимистый. Вон, посмотри на тово казака, каторый поднял кверху сваю ограмаднаю бадью. Она, кажись, у няво до краев наполнена, небось казенной водочкой, а не самогонкой, как у нас стобою. И не боится ж, стерва, етот лихой казак, что у яво рука можить отвалиться от такой тяжести. А нам с тобою, хозяева етого сбору казаков, как я видю, пожадничали и подсунули манюпусенькие черепушечки. А, как ты, Димитрий, думаишь и сщытаешь, ета не будить обидно, такому уважаемому у станице человеку, как я? – спросил Афоня и, после сказанных слов, заглянул в свою кружку, которая, каким – то, непонятным для него образом, невидя уже успела опустеть, поэтому он небрежно отодвинул ее, как ненужную, от себя подальше.

Дмитрий Игнатьевич внимательно повертел пред глазами свою кружку, осмотрел ее, а заодно и ту кружку у казака, на которую указал возмущенный Афоня и никакой разницы между ними не обнаружил. После такого заключения он косо, с закипевшим возмущением в душе, посмотрел на Афоню, приударил кулаком по крышке стола и строго его спросил:

– Ты, гостечек дорогой, и усеми уважаемый в нашей станице кацап, ты ишшо помнишь, каким ветром тибя сюды занесло и как ты за етот стол попал? Ты, чиво кочевряжишься. Ты, чиво, сукин сын, выкондрючиваться и привередничить ишшо вздумал? Ты, благодари Господа бога, што тибе в шею отседова сразу не выпроводили!