Ильяс Есенберлин - Гибель Айдахара

Он ударил изо всей силы камчой коня и помчался прочь с поля битвы, бросив на произвол судьбы свои тумены.

…«И побежали полки татарские, а русские полки за ними погнались, били и секли. Побежал Мамай с князьями своими в малой дружине. И гнали их до реки Мечи, а конные полки гнались до станов их и захватили имения и богатства много», – напишет потом русский летописец.

И весь срок жизни, который даст ему судьба, будет Мамай возвращаться мыслями к Куликовой битве, искать ответа: почему удача отвернула от него свое лицо?

Бродя по сумеречным комнатам своего дворца в Кафе, со страхом прислушиваясь к шагам охраняющих его туленгитом, он будет вспоминать битву и из увиденного им самим, и из услышанного от лазутчика булгарского купца сложится яркая и зримая картина всего, что произошло…

Нет, не отчаяние двигало великим московским князем Дмитрием, когда решился он выступить против Орды, не легкомысленная уверенность, что победить Мамая будет легко. Все продумал русский князь, до всего дошел мыслью. Оттого и поле для битвы выбрал такое, что нельзя было отступить в случае поражения. И засадный полк создал князь не случайно. Знал он, что сеча будет лютой, потому что золотоордынским воинам не откажешь в храбрости. Хорошо, когда сила равна силе, но у князя было намного меньше воинов, и потому призвал он на помощь воинскую хитрость. И момент выбрал удачный, терпеливо удерживаясь от соблазна, чтобы раньше времени не раскрыть засадный полк. И людей во главе его поставил опытных, мудрых: серпуховского князя Владимира Андреевича и князя Дмитрия Михайловича Боброка-Волынца.

Долгие часы ждали они, оставаясь глухими к мольбам воинов выйти и помочь сражающимся и гибнущим собратьям. Зато когда пришел урочный час, когда едва видное в облаке пыли солнце перешло на вторую половину дня, крикнул князь Боброк:

– Час прииде и время приближеся! Дерзайте, братья и други!

Вспоминая, как вырвалась из леса русская конница, как прямо из рук ушла победа, в которую он уже успел поверить, Мамай скрипел зубами от бессильной ярости. Купец рассказывал, что на Руси люди говорят о том, что Зеленая дубрава близ Куликова поля выросла за одну ночь, чтобы укрыть русское воинство. Все врет чернь, все придумывает! Сколько раз останавливались глаза хана на этом лесу, когда смотрел он на поле битвы, но ни разу не пришла мысль о том, что там может быть спрятан засадный полк. Если бы все можно было начать заново! Но никому не дано повернуть время вспять. И не поднять павших в битве воинов, чтобы снова двинуть их на Русь. Мамай силился понять: откуда берется отвага у русских ратников? И не мог. Кочевник, отправляясь в поход, смел и неутомим потому, что надеется взять богатую добычу, русский же воин умирал нынче только за то, чтобы не отдать свое. Откуда было знать ему, степняку, привыкшему с презрением смотреть на все народы, которые не пасут скот, что уже нарождалось в людях понятие Родная Земля? Сам Мамай вырос в седле, и ему было хорошо везде, где была степь. Только в битвах да за едой потел кочевник, и потому в его речи не было слов «земля, политая потом». Он никогда не облагораживал землю сохою и не оплодотворял ее хлебным зерном. Изгнанный из одних мест, он легко находил себе родину в любом другом месте, где вдоволь было травы для его скота.

О многом думал Мамай и, не находя ответа, все больше распалял в себе ненависть к русским и клял судьбу.

Но все это было потом. А сейчас еще слышался за спиной топот погони и над головой с пронзительным тонким свистом проносились русские стрелы. Только за рекой Воронежем отстали преследователи. Медленно, словно слабые ручейки, стекались к Мамаю небольшие отряды и группы уцелевших в битве воинов. Торопливо уходил Мамай в сторону Крыма, туда, где стояли аулы кочевников.

Однажды вынырнул из степного марева отряд воинов, ведомых Кенжанбаем. Но Мамай словно забыл, что требовал от батыра победы или смерти. Он подарил Кенжанбаю жизнь.

Мамай ехал во главе своего войска и не замечал дороги. Умирали от ран, полученных в битве, воины, но это мало беспокоило его. Осунувшийся, с серым лицом, опустив плечи, сидел он в седле и не чувствовал, казалось, ни холодного осеннего ветра, ни частых обложных дождей, медленно и подолгу сеющих с хмурого низкого неба.

Бесконечным показался путь к родному аулу, что стоял в низовьях Днепра. И здесь, велев справить поминки по погибшим, Мамай распустил свое войско.

Уединившись в юрте, закрыв тундык – отверстие для выхода дыма в своде юрты, – Мамай несколько дней пролежал на кошмах, не притрагиваясь к еде. Когда же он наконец показался своим близким, лицо его все еще было хмурым, но в глазах снова появилось властное выражение, а это значит, что к нему возвращалась жизнь.