Мария Купчинова - Над Доном-рекой

За детей душа болела. Тосковала, когда старшего на войну турецкую провожала, знало сердце: не свидеться больше. Средненький, самый нежный, всё на соседскую девчонку посматривал, и она на него горячие взгляды через плетень кидала, да тоже с царской службы не вернулся, и девочка та не ему досталась. Потому, когда младший в торговые казаки решил записаться, что скрывать, обрадовалась. Муж-то злился, простить младшего не мог, только все на одном кладбище полегли, лишь Стёпушка с Варей в утешение ей остались.

Теребит Аглая Фроловна скрюченными от работы пальцами концы чёрной кружевной косынки, вздыхает: за внуков-то сердце ещё больше болит. Варвара, уж на что хороша девка, а по сю пору безмужняя. В станице бы такую красавицу мигом просватали, в городе же образованных ищут, да чтобы на пианинах играли. Хай они сказились бы, те пианины. Ну, взял Степан за себя такую, образованную. За пять лет одного ребятёнка родила, и тому ладу не дает. Хорошо, Варвара племянника и смотрит, и учит, и тёшкает, а той-то, образованной, что гора с плеч… наряды лишь на уме. Варя и дом ведёт, и за няньку, и за кухарку, когда надо: одной Настёне трудно управиться. Велик новый дом, что Степан прикупил. Да неудобен: раньше ни одной службы в церкви на Канкринской даже в будние дни не пропускала, а теперь – и по праздникам не дойти…

– Бабинька, можно к вам?

– Как же иначе, Стёпушка, заходи.

Смотрит Аглая Фроловна на внука, не налюбуется. И ростом, и взглядом – всем хорош. Оно, конечно, и казачья фуражка набекрень пошла бы ему, но и в этом господском сюртуке в полоску серую, да жилете таком же – не плох парень. Совсем городским стал.

– Хочу, бабинька, посоветоваться.

«Вона как! И я сгодилась-то», – Аглая Фроловна Ваську прогнала, файшонку 1 1 головной убор казачек в конце XIX века – кружевная, чаще черная косынка с очень длинными концами, присобранная по кромкам на нитку. на голове поправила, руки на коленях сложила, слушать приготовилась.

Степан Платонович, двуперстно перекрестившись, на табурет присел. В новом доме вся мебель по указке жены, Елизаветы Александровны, куплена. Диваны с гнутыми ножками, на которые сесть боязно, столы да шкафы из красного дерева, ковры персидские. Лишь у бабиньки в комнате остались те лавки и сундуки, с которыми из станицы переехали. Ещё хорошо, что разрешила в комнату кресло поставить. Видать, по душе кресло пришлось: с утра до самой ночи в нём отдыхает, да на иконы смотрит. В своих-то комнатах Лизонька быстро иконы на картины заморские сменила. Впрочем, дом – её стихия, тут и спорить нечего, а в делах купеческих бабинька лучший советчик.

– Задумал я, бабинька, дело расширять. Торговля зерном, сами знаете, неплохо идёт. Хочу ещё на Калаческих судоверфях заказать баржу морскую. Для начала одну, а дальше поглядим, как дело пойдёт. Пора уже самому товар возить, ни от кого не зависеть.

У Аглаи Фроловны глаза заблестели: подумать только, на какое дело внук замахивается. Да справится ли…

– Деньги где возьмёшь, Стёпушка? Чай, не копейку баржа стоит?

– Долго я думал, бабинька, и решил ссуду взять у Елпидифора Тимофеевича.

– Тот, что ли, отец которого на дороге мешки с золотом нашёл, позабытые разбойниками, и на свои мешки с известью сменял? – сухоньким смехом зашлась Аглая Фроловна.

– Люди разное сказывают, – криво улыбнулся Степан. – Есть такие, что болтают, будто отец его, Тимофей Иванович, сам кистенём не гребовал, с тех денег и поднял торговлю, да что пустое ворошить: свидетелей нет и не было.

– И он тебе деньги ссудит? – недоверчиво покачала головой бабинька.

– Обещал уже. Ну, не за красны глаза, конечно, но по-свойски разберёмся, он ведь из наших, старообрядских.

– Смотри, Стёпушка, тебе решать. Баржой ведь ещё и управлять надо.

– По этому поводу к вам и пришёл, бабинька. Не хочу я заморских капитанов нанимать, Бог лишь знает: не подведут ли, не обманут. Надумал взять нашего, из рыбаков, кто реку как свою пятерню знает, да отправить учиться в Аксай, в мореходные классы. Так думаю: будет мне благодарен – будет и верен.

– Ну, это как сказать, Стёпушка, – покачала головой Аглая Фроловна. – В человеке столько намешано: иной из благодарности тебя и под монастырь подведёт.

– Поэтому, бабинька, и хочу, чтобы вы с ним поговорили, а потом мне своё мнение обсказали. Вам-то я доверяю поболее, чем себе.

Часу не прошло, к Аглае Фроловне гость пожаловал.

Высокий мужчина в синей сатиновой рубахе-косоворотке, перепоясанной ремнем, и темных брюках, заправленных в сапоги, отыскав глазами икону, привычно потянул руку ко лбу, но остановился: