Леонид Митин - Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях

– Мне кажется, нам трудно беседовать именно от того, что мы слишком хорошо понимаем друг друга. Ты – предатель, бежавший от людей, а я был ими растерзан и продал душу Бездне ради собственного спасения, ради того, чтобы жить. Хм, странно, но именно такая жизнь мне по душе. Помнишь это стихотворение:

Отверженник-поэт, что, обреченый аду,

Давно сменил очаг и ложе на вертеп.

В вас обретет покой и горькую усладу:

От угрызения спасут вертеп и склеп.

– Альков и черный гроб, как два родные брата,

В душе, что страшными восторгами богата,

Богохуления нечестные родят.

– Браво, друг мой, приятно мне общество того, кто прогуливался по ночному саду, где растут болезненные цветы. Как хорошо, когда тебе некого судить. Да, мое изгнание – это бегство больного чумой от больных камнем глупости. Может быть, на их счет я ошибаюсь, но теперь это неважно. Теперь я один, и не хочу делить свое одиночество с желчным, черствым мерзавцем, помнящим все обиду и всю причиненную ему боль лишь за то, что он удосужился думать иначе, жить по-иному и чувствовать иначе. Я хочу оставаться самим собой, простой тенью уходящего дня, тенью среди звезд, среди немого безмолвия красоты и серебристого, пьянящего изящества меланхолии, тоски с легкой ноткой грустной скорби. Меня пьянит это ощущение, это состояние, я нахожу его блаженным источником своего счастья. Это моя пляска смерти, и клянусь суккубами, она сладка, словно пляска смерти самого Сен-Санса в исполнении органиста. Моя грусть не утрата, а приобретение, нечто врожденное или инстинктивное, чьему раскрытию способствовали обстоятельства… Прости, мне легко начать откровенничать, ведь надо мной нет дамоклова меча общественного порицания.

– Тебе не нужен ад или рай?

– О, зачем? В раю скучно, а ад пуст. Нет ничего ужаснее середняков-бюргеров, буржуа и прочих мещан. Они навевают образы картин Якоба де Гейна, а их дома – натюрморты Питера Боеля. Лучше провести вечер в клубе «зеленая лампа» или среди людей, как Гордон Комсток. Все же, я предпочту общество мертвых поэтов, неторопливых эпикурейцев.

Люблю я отчаяние мое безмерное,

нам радость в последней капле дана,

И только одно здесь я знаю верное:

Надо всякую чашу пить – до дна.

– Расцветайте, отцветайте, многоцветно, полновластно

Раскрывайте все богатство ваших скрытых, юных сил,

Но в расцвете не забудьте, что и смерть как жизнь прекрасна,

И что царственно величье холодеющих могил.

Услышав эти строки, монах встал и поклонился Эшлеру. Они расстались. Монах смотрел на ночное ясное небо полное звезд, и о чем-то думал. Эшлер же поклонился в ответ, и отправился в свое поместье, где его ждали последние приготовления к Самайну, напевая «Литания Сатане» Бодлера. Как же приятно разделить с кем-то свое одиночество! С кем-то, у кого зоркое сердце! Эшлер замедлил свой скорый шаг, желая насладиться свежестью летней ночи, ее ясностью и теплотой. И демоны блуждают, когда в них есть стремления, среди своих миров, созданных ими самими внутри себя!

Завтра снова придется работать, ведь самое страшное в аду – это повторяемость, эта круговая порука, не вбирающая в себя ничего лишнего, ибо круг – фигура идеальная!

О великом событии, изменившим облик христианского мира, только спустя год узнал Фридрих, и его жизнь нырнула в историческую неотвратимость перемен. Событие, которое он представлял себе иначе, чем оно случилось. Он мечтал принять в нем участие, смотреть, как простой смертный человек уподобляется пророку, несущему благостную весть, воспламеняет сердца и умы людей, предрекая им, спасение от невежества – матери всех пороков. Юноша грезил себя первым, кто прочтет эти краткие доказательства заблуждения человечества. Увы, но случилось это очень далеко от его родного городка.

Роковой удар был нанесен простым священником, но его эхо, подобно залпу тысяч василисков разнеслось по всему миру от стука молотка, прибивающего тезисы, метко сражающего в самое сердце всякого, кто владел грамотой и мечтал изменить мир к лучшему – к Царствию Небесному.

Фридриха сразило разочарование, но вместе с ним в его душу вселилась надежда. Это событие, совершенное отцом Лютером зажгло в его душе пламя, томившееся в нем уже долгие годы. Фридрих чувствовал себя безвольной марионеткой в духе этого события, ставшего для юноши гением, ангелом-хранителем, определившим его дальнейшую жизнь в огромном корабле-мире.