Павел Гельбак - Сын чекиста

Но жизнь Ванды текла плавно, как вода в степном ручейке. Зубной врач Войтинский, избранный матерью в мужья Ванде, имел в Знаменке приличный домик и обширную практику, но не походил ни на одного из романтических друзей Ванды. С круглым животиком, облысевший, Войтинский напоминал Ванде разве что Санчо Пансу — верного оруженосца Дон-Кихота.

В мире свершались большие события, гремели орудия, лилась кровь, женщины плакали над могилами солдат, в далеком Петрограде свергли царя, шла гражданская война, а Ванда жила в домике мужа, словно в зачарованном замке, отгородившись книгами от мира.

Появление во флигеле раненого матроса оживило мир девичьих грез Ванды. Матрос, имени которого она далее не знала, представлялся ей таинственным героем, сошедшим со страниц книги. Может быть, Оводом?

Матрос метался в бреду, выкрикивал какие-то непонятные слова, ругал Перепелицу, звал Катерину и все порывался что-то сообщить командиру. Ванда гладила больного по черным сбившимся кудрям, клала на горячий лоб пузыри со льдом.

В отсутствие Ванды за раненым присматривала Ядвига Войтинская — сестра доктора. Оставшись старой девой, она отдала брату всю свою неизрасходованную любовь и ласку, но с появлением в доме раненого матроса уделила и ему место в своем сердце.

Однажды, когда Ванда сидела и читала книгу у постели раненого, он открыл глаза, оглядел комнату и остановил взгляд на красивом лице сидящей у его кровати молодой женщины. Женщина была в серой пуховой кофточке, в темной юбке. «Без халата. Значит, я не в лазарете».

— Где я, сестрица? Кто ты? — спросил он.

Ванда хотела ответить, что она жена доктора Войтинского, но почему-то покраснела и сказала:

— Я друг. Ни о чем не беспокойтесь...

Стараниями доктора Финкельштейна матрос возвращался к жизни. Арсений Рывчук побледнел, у него часто болела голова, звенело в ушах. Ему было тяжело не только говорить, но и думать. Но он был жив! И знал, что поправляется.

Выручило матроса воловье сердце, как сказал доктор Финкельштейн, умолчав, что, кроме богатырского здоровья, ему помогли умелые руки врача и заботы Ванды Войтинской.

Как-то Ядвига принесла Рывчуку букетик подснежников.

— Весна, сестрица... — Арсен благодарно пожал загрубевшую от домашней работы руку Ядвиги.

Та улыбнулась и тихо скрылась за дверью.

Лиловый букетик неожиданно вызвал бурю в душе матроса. Рывчук привык смотреть на окружающий мир глазами труженика. Тучный колос пшеницы, голубеющий лен, пряный запах гречихи были ему близки и дороги. Они радовали, обещали хороший урожай. Он не мог понять обывателя, который нежился под лучами солнца, когда земля просила дождя. Он презирал людей, которые восторгались васильками, засоряющими рожь. И вот теперь его растрогали слабенькие, беспомощные, бесполезные цветы. В дом словно ворвался кусочек леса, словно пришла сама весна.

Весна! Сколько же времени он провалялся?

Днем, как всегда на минутку, забежал к Арсению ворчливый доктор Финкельштейн. Приложив к груди матроса холодные пальцы, спросил:

— И долго вы думаете отлеживаться на кровати, герой? Марш во двор!

— Что вы, доктор! — испугалась Ванда. — Он еще такой слабый...

— Не беспокойтесь. Тот, кто вырвался из могилы, проживет сто лет!

Ванда стала сопровождать больного на прогулках.

Больше, чем пробуждающаяся природа, чем весеннее солнце, пьянила Арсения Рывчука близость Ванды. Он ловил взгляд ее больших глаз, любил ее голос. Без Ванды он скучал. Арсен был уверен, что это не любовь, а благодарность за заботу. Ванда не для него. Она из другого, чуждого ему мира, она оставалась непонятной.

Прогулки ускорили выздоровление. Рывчук почувствовал, как прибывают к нему силы, и у него появилось непреодолимое желание вернуться в строй. Ванда отвечала на его вопросы о происходящих событиях, но сама мало в них разбиралась. Для нее все власти были как бы на одно лицо: все стреляли, арестовывали и причиняли всяческие неудобства в жизни. Ванда сказала, что город месяц назад заняли красноармейцы и командует ими штабс-капитан Григорьев.

Григорьев?! И Рывчук будто снова услышал вкрадчивый голос: «Святой труженик! Божий человек! Взгляни на свои мозолистые руки и оглянись вокруг. Ты царь земли!» Нет, его, Арсения, не проведешь. Он слышал различных ораторов. И анархистов, и социалистов, и боротьбистов, и черт знает каких еще. Но однажды он услышал матроса Ласточкина — вожака коммунистов Одессы. Ласточкин рассказывал собравшимся о Ленине, о большевиках. С тех пор Арсений Рывчук ходил только на те собрания, куда ходил Ласточкин, гордился, когда тот его замечал, давал какое-нибудь поручение. Ведь Ласточкин говорил о том, что вынашивал в сердце сам Арсений: о земле для крестьянина, о том, как облегчить жизнь трудовому люду, о мире. Арсений был в Одессе и Елизаветграде, под Вознесенском и под Знаменкой — и всюду, куда забрасывала его военная судьба, воевал честно, ибо верил, что правое дело на стороне тех, за кого Ласточкин. А Ласточкин был коммунистом.