Олег Игнатьев - Пекинский узел

Какие «беспокойства» причинял грузинский князь, Николай уточнять не стал, но про себя подумал, что при всем внешнем раболепии китайцы очень пекутся о своем достоинстве. Как говорит монах Бао, «триста дворцовых покоев пройдешь, пока очутишься в тронном зале». Старик давал уроки китайского языка, его пекинского наречия, и вскоре Игнатьев научился писать иероглифы «небо», «ветер», «дерево, «огонь». Он уже знал, что «хуан» – это «желтый», «сюань» – «черный», «су» – «белый», а «чи» – «красный». Слово «хэ» означает «река», «хай» – «море», «бэй» – «север». «Хорошо, – нахваливал его монах Бао. – Кто знает девять знаков, уже ученый человек». Он же поведал ему о пяти буддийских запретах: не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лгать, не пить вина. «В сущности, – добавил он, – это заповеди Христовы, разве что немного упрощенные». Старик принял христианство сердцем и любил порассуждать на темы благочестия.

– Не бегите за временем, – внушал он Игнатьеву, – и оно остановится.

– Мне кажется, – признавался ему Николай, – что оно и впрямь остановилось. Мои переговоры с вашим правительством зашли в тупик.

– Ничего, – подбадривал его китаец. – Пришло время помолчать. Сосредоточьтесь. Учитель царей божественный Кун-цзы говорил так: «Безмолствуй, но помни: в основе мира лежит иероглиф «взаимность». – Он взял ручку, тюкнул пером чернильницу и показал, как пишется вечное слово. Знак был простым и сложным. Николай исчеркал целый лист бумаги, пока дождался похвалы.

– Весьма изящно. – Старик растянул губы в улыбке. – Это слово – ключ судьбы: с ним вы добьетесь успеха.

«Претерпевший же до конца спасется», – вспомнил Игнатьев Евангельское слово Иисуса Христа и подумал, что если в течение осени ему не удастся сдвинуть дело с мертвой точки, то придется продать казачьих лошадей: во-первых, нет теплых зимних денников, а во-вторых, их просто не на что будет кормить. Ведь никто не скажет, сколько ещё сидеть в Пекине. Может оказаться так, что проволочки китайцев станут в копеечку, и немалую. Он понимал, что ему во что бы то ни стало необходимо преодолеть враждебное отношение к себе всесильного Су Шуня. Иногда ему казалось, что он нашел его слабую струнку, но сыграть на ней не удавалось. Министр налогов, словно почувствовав это, всячески избегал встреч с ним. Казалось, старый лис умел читать чужие мысли: не давался в руки. Вообще, маньчжуры после победы над союзниками лишились способности трезво оценивать ситуацию. Оставалось одно: ждать, когда к устью реки Бэйхэ подойдет морская армада союзников и начнется полномасштабная война. Тогда, вероятно, китайцы станут сговорчивей.

В конце августа пришло письмо от графа Муравьева: «С первых чисел октября буду ждать в Благовещенске ваших известий, сообразно с которыми сделаю на Амуре должные распоряжения». Но ничего утешительного сообщить было нельзя. Присланные графом Муравьевым карты пограничной линии были приняты китайцами в штыки. Су Шунь презрительно швырнул их на стол: «Они меня не убеждают. Можете забрать себе». При этом он добавил, что «пустота рождает пустоту».

– Я же вам советовал не дергать тигра за усы. Вы что, глухой?

Игнатьев резко встал и произнес срывающимся голосом:

– Вы забываетесь!

– То есть? – ядовито осклабился Су Шунь, и его большие уши побелели.

– Вы непочтительно относитесь к международным актам. Я прерываю с вами отношения. Мне ничего не остается делать, как просить Верховный Совет о назначении других уполномоченных, которые умели бы себя вести и знали этикет!

Кровь бросилась в лицо министра. Его задели за живое, попали в больную точку опытного царедворца: нет большего позора для маньчжурского чиновника, как обвинение его в незнании этикета.

Не прошло и трех дней, как Игнатьеву пришел ответ на его жалобу. Верховный Совет всячески выгораживал дашэня Су Шуня и обещал более тщательно изучить представленные Россией трактаты. Отписка была вежливой, ничего не решающей, но вместе с тем в ней не отрицалось существование Айгунского трактата, что само по себе уже было неплохо.

«Взаимность, взаимность и ещё раз взаимность», – мысленно повторял Николай, когда шестого октября к нему приехали Су Шунь и Жуй Чан, подчеркнуто учтивые и молчаливые. Позиция их оставалась неизменной: утвердить Айгунский трактат и новую границу так же невозможно, как невозможно оседлать тигра.

В один из томительных пасмурных дней, чтобы хоть как-то отвлечь Игнатьева от грустных мыслей, переводчик Попов, с позволения отца Гурия, провел «инициацию гипноза», и камердинер Дмитрий Скачков, косая сажень в плечах, стал изображать из себя пятилетнего огольца, жалобно гундеть, что «…папанька почём зря чихвостит мамку. Забижаить». Хорунжему Чурилину Попов приказал стать «железным», и тот окаменел: никто не смог согнуть его руку. Казаки нарочно тыкали хорунжего в живот – палец упирался в твёрдое, будто в стену. Секретаря Вульфа он «заморозил» так, что бедняга часа три потом торчал на солнцепеке: никак не мог согреться. Одним словом, фурор был полный. Почёт и слава были обеспечены Попову на всю жизнь.