Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

Чониа лениво поднял голову и оглядел женщину с полным безразличием:

— Ты чего это уставилась на меня?

Женщина поставила корзину на землю и подбоченилась.

— А тебя что, мил-человек, отец с матерью кланяться не научили?! Чего уставилась! Небось такого ладного да пригожего на свете не видела.

— Давай иди себе, куда идешь, а то я тебя!.. — Чониа поднялся, одернул пиджачок и зашагал взад-вперед.

Вышагивал он с великим удовольствием, но руками размахивал, как необученный первогодок.

— Ой, мама родная, а расхаживает-то как важно эта коротышка! — искренне удивилась баба. — Мальчонка, ты чей, а? Меня здесь человек должен был ждать — где кустарник и дрова в ольховнике.

Чониа остановился, вгляделся в лицо женщины, сошел с обочины и сказал возмущенно:

— Ты часом не Цуца Догонадзе, жена Спиридона Сиоридзе, а идешь к Бесиа Квишиладзе?

— Да, так оно и есть.

— Так оно и есть, говоришь? А где у тебя совесть, столько времени ее жди. Бесиа твой погнал меня ни свет ни заря — утренним поездом, сказал, приедет. Я — Чониа. Давай, да побыстрее, чего там передать надо, времени у меня в обрез.

— Бери, да вон сколько притащить велел дурень-то мой. Я и то еле тяну. А тебе, птенчик ты мой, и с места не сдвинуть.

— Кончай болтать! В два раза возьму.

Квишиладзевская Цуца опять усмехнулась и взялась за корзину:

— Ну, как там мои мужики поживают?.. Пойдем-ка туда, к дровам, посидим, расскажешь по порядку.

Баба поставила свой багаж прямо перед нашим носом. Чониа устроился по другую сторону хурджина и корзины. Пока Чониа загибал про житье-бытье Квишиладзе и Сиоридзе, баба достала из хурджина вареную курицу, свежий сыр, копченую свинину и водку. Появились два граненых стакана. Чокнулись, выпили.

Что говорилось в лазарете про Сиоридзе, Чониа, конечно, запомнил. Другой наслушается всякой всячины о незнакомом человеке, а пересказать так, чтобы поверили, будто сам он этого человека знал, ни за что не сумеет. Но в правдивости Чониа сам черт не усомнился бы. Да зачем далеко ходить, даже я поверил было, что он и со Спиридоном Сиоридзе не разлей вода.

— Оголодали, вот оно что, — определила баба. — А Спиридон, сукин сын, знает, что Бесиа в мужья мне набивается?

— Да ты что, в своем уме? Они же поубивают друг друга.

— Поубивают, а то как же… У Спиридона-то, поди, уж и седина в волосах?

— У Спиридона твоего уж пять лет, как на голове ни волоска, чему бы там седеть, ты мне скажи!

— А тебе откуда знать, что на голове у Спиридона пять лет назад было?

— А как же мне не знать, если мы с ним на аджаметской станции вместе служили. Спиридон в стрелочниках ходил, пока у него паровоз с рельс не сошел. Я там шпалами ведал. Как Спиридона прогнали, я хотел на его место пристроиться, да не взял меня Эртаоз Николадзе.

— А что этот в Аджамети делал?

— Что делал? У Спиридона твоего на ногах пальцы считал! Чего же было ему еще делать, если он начальником станции был, Эртаоз Николадзе, да и по сей день, говорят, там сидит. Давно я в тех краях не бывал, может, и правда там, а может, и нет.

Квишиладзевская Цуца и Чониа опрокинули еще по стаканчику.

— Твоя правда, шестипалый — Спиридон. Только одно я в толк не возьму: как это ты, с куриный помет мужичонка, шпалы на себе таскал, а?

Баба, прищурившись, поглядела на Чониа.

— Болезнь да недуг, как возьмутся, кого хочешь одолеют. Я разве тогда таким был?

Баба подумала-подумала, пропустила еще стаканчик, но Чониа не дала — уж очень ты плох, сказала, в чем только душа держится, свалит тебя с ног, не дотащишь моей поклажи до лазарета.

— Ну так что он говорит, Спиридон Сиоридзе, где пропадал столько времени?

— А ничего не говорит. Помалкивает себе. С твоего Бесии честное слово взял, что ничего тебе о нем не скажет.

В наступившем молчании Чониа не останавливаясь двигал челюстями — жевал и глотал, жевал и глотал. А женщина ушла в свои мысли.

— А Бесиа мой скоро домой вернется? Что доктор говорит, когда отпустит?

— Доктор сказал, через две недели ходить будет. Вот и придет.

— Уж больно ты врать горазд, а такой плюгавенький! — удивилась квишиладзевская Цуца. — Ладно, переложу из хурджина в этот мешок, а ты уж проворней, пока туда доползешь, да обратно, да еще один конец, глядишь, поезд уйдет.

Баба быстро управилась, отхлебнула водки, сунула бутылку в мешок Чониа и взвалила ему на спину.

— Ну, поживей!

Чониа и налегке был не ходок. Как он этакую тяжесть собирался допереть до лазарета, было непонятно. Но жадность и успешный оборот дела, видно, придали ему сил, и он зашагал на удивление резво.