Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

— Для этого нужна борьба. А они не хотят с нами бороться, видал, пушки уволокли!

— Ну, были б мы на воле и такой же бунт бунтовали?! Что бы тогда?

— На воле Столыпин шрапнелью нас истребил бы, а тех, кого б пуля не достала… поезда и в Сибирь ходят, говорят, новые вагоны завели для нашего с тобой вояжа!

Три дня велись эти разговоры, и конца им не было видно.

А людям уже надоело торчать на баррикадах. Одни отпросились на крышу в наблюдатели. Другие сказались больными и ушли. Чутье подсказало народу, что на баррикадах он больше не нужен. В обслуге появились случаи саботажа. Это естественно, ибо цель арестанта, идущего в обслугу, состоит в том, чтобы прислуживать не другим арестантам, а жандармерии и, тем самым, обеспечить себе жизнь более сытую и свободную. В новых же условиях жандармов не стало, и этой относительной свободой пользовались теперь все одинаково. Зачем тогда надрываться? Кроме доктора Щелкунова, на территории тюрьмы появился только один жандарм — длинношеий интендант Чарадзе, да еще два пожарных, держась незаметно и робко, начали приводить в порядок свое хозяйство и лишь через неделю, все так же стесняясь и робея, попросили вернуть шланги, привязанные к пушке Класиона. Отсидевшие срок освобождались по-старому. Даже прибыл новый этап — из Сухуми. Словом, прокурор Калюзе своим обещаниям был верен.

У Класиона спал жар, но что он не жилец — это говорил и Щелкунов, и по Класиону было видно. Дата в комитет больше не заходил и все дни напролет просиживал в парламенте вместе со своим неразлучным Поктией.

Там, на галерке, ломившейся от народа, привалившего с баррикад, я и нашел однажды Дату, который сидел в обществе Поктии и Бикентия Иалканидзе.

— Мы требуем для всех равных условий жизни и равных гражданских прав, в противном случае — уходим! — первое, что услышал я, когда вошел в эту огромную камеру.

— Куда отправляетесь, Тариэл Автандилович, туда, где условия и права еще более неравны?

— Правильно, — не растерялся оратор. — Сегодня в Российской империи нет другого места, где бы личность пользовалась более широкими свободами и где бы демократия была более полной, чем здесь, у нас, в Ортачальской тюрьме. Нашу маленькую общину я бы назвал Ортачальской демократией.

Аплодисменты.

— …Но когда мы говорим об уходе, мы подразумеваем уход из империи, уход из государства, где есть угнетатели и угнетенные. Мы останемся лишь в том случае, если каждому будут гарантированы равные условия и права!..

— Шалва, иди сюда, мы подвинемся, — позвал меня Бикентий Иалканидзе.

Я протиснулся и сел с друзьями.

— Что вы тут делаете? — спросил я Бикентия.

— Да ты что… Столько олухов сразу когда еще увидишь! Вот бедлам так бедлам… Они профсоюзы учредили, профсоюзы, — восторженно шептал мне в ухо Бикентий, — работников питания, отдельно — медицины и гигиены… И меня зовут, должность предлагают. Вон, погляди, и Рудольф Валентинович тут как тут. Видно, и мужеложи хотят свой профсоюз завести.

На заседании комитета Дата Туташхиа появился лишь через три дня. Шел пятый день восстания. Дата долго слушал других, а потом встал сам.

— Истинные революционеры, как я понимаю, хотят свергнуть старый строй и вырвать власть у царя, — сказал он, — чтобы затем передать ее народу. Мне кажется, вам уже пришла пора подумать о передаче власти, а вы вцепились в нее и не выпускаете. Сколько это может тянуться? Чего еще ждать? Пока народ вас не возненавидит? Тут ведь, у нас, в Ортачальской тюрьме, государство в государстве образовалось — и полиция тебе, и армия, и разведка — свои, и хозяйство, и пропаганда, и дипломатия есть, и парламент свой завели, и бог знает, чего еще нам не хватает. За что еще бороться? Чего добиваться? Как ни кидай — не придумаешь. Одно осталось — навалимся на тюремную ограду, повалим ее, пусть наш бунт вырвется на волю… Но сказали же нам, чтобы поддержки не ждали, стало быть, нас, как кур, перебьют, если бунт не свернем.

— Революционер ничего не должен бояться, Дата Туташхиа! — воскликнул Эзиз Челидзе.

— Ничего… кроме бессмысленной гибели и неоправданных потерь людей, закаленных в битве! — парировал Дата. — То, что я сказал, в другом месте, в другой обстановке, может, и не стоило б говорить, а сейчас — самое время. Передайте власть парламенту, уйдите от дел и укройте тех, кто нужен для будущих схваток. Пусть себе другие правят! Если дело на старое повернется и жандармы вздумают вернуть прежние порядки, люди, способные к борьбе, будут целы-целехоньки, и пусть даже парламент не сможет отстоять наших завоеваний, вы-то — здесь, никуда не делись — вам и карты в руки! Вот о чем я хотел сказать.