Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа

Древнее наше стремление к культурным связям с Западом осуществилось в новой форме — мы стали частью крупнейшего государства Европы! Присоединение к России решило многие острые проблемы нашей жизни. Нас освободили от войны, от набегов горцев, от страха истребления, от тысячелетней династии Багратидов и даже от налогов… Эта передышка была нам необходима. Но она несла свою закономерность: грузин, привыкший за свою историю к ответственности перед человечеством и перед своей страной, остался без смысла жизни… От него теперь ничего не требовали, абсолютно ничего! И наш народ стал похож на пущенное в луга стадо, у которого есть только одно дело— щипать траву! Сто лет мы пасемся… Наша единственная цель — есть, пить и растить детей. Конечно, эта цель свела на нет основы старой традиционной нравственности… Но если и по сей день можно встретить людей, которые сберегли любовь к свободе и любовь к родине, то это потому только, что нравственность — самая стойкая духовная категория, свойственная человеку… Вот, госпожа Нано, как произошло то, что мы все потеряли. А что представляем мы сейчас, — я отвечу вам, но прошу меня простить за грубость моей правды. Мы — разрозненный, лишенный единства народ, занятый стяжательством, мы — бывшая нация! Добавить мне осталось только одно. Известно, что ни один поработитель не освобождал из ярма добровольно, из каких-то гуманных соображений. И мы не будем просить царя Николая Второго, чтобы он совершил этот небывалый акт… Я кончил, Элизбар!

— Как же так! — воскликнул Шалитури. — Выходит, пока на Кавказе не возникнет эта самая твоя миссия, для грузин государство — ни-ни!

— Ни-ни! — подтвердил Каридзе.

Шалитури расхохотался.

— Ты выдумал все это, мой Сандро, — сказал Гоги, — чтобы оправдать свое равнодушие к судьбам родины.

— Гоги, ты не прав, — вмешался я. — Человек плачет, чуть услышит грузинские напевы, а ты обвиняешь его в равнодушии.

Гоги не ответил, только махнул рукой.

— Знаешь, почему он плачет, — спросил меня Каричашвили.

— Ну, почему, объясни, — сказал Каридзе.

— А потому, Сандро, что тысячу лет назад ты был достойным человеком, а сегодня — ты червь.

— Святая правда, Элизбар! Я и не спорю, — серьезно сказал Каридзе. — А разве по этому поводу не стоит плакать?

— Если то, что вы сказали, святая правда, — вмешалась Нано, — тогда нам всем, вместе со всем народом, надо не только плакать, но и убираться в мир иной.

Нано взяла в руки чашу.

— Я Хочу досказать вам историю, — начала она, — которую не успела закончить в конторе Ираклия. Тогда я набрела на нее случайно, к слову пришлось, и вспомнила, как в Абхазии на нас с мужем напали разбойники… Ираклий и Арзнев Мускиа! — Она повернулась к нам. — Не сердитесь на меня, но то, что вы слышали, я расскажу в двух словах.

Она сначала повторила то, что мы знали. Но, странное дело, ее слушали затаив дыхание не только новые друзья, но и я, и Арзнев Мускиа. Нано обращалась чаще всего к Шалитури, видно, для того, чтобы окончательно вернуть это почти потерянное княжество нашему веселящемуся царству. И действительно, Шалитури начал понемногу оживать и даже развеселился. А Нано рассказывала свою историю совсем по-другому, стараясь сосредоточиться на курьезных сторонах, на нелепостях и несуразностях.

— Можете себе представить, что всю эту операцию, — сказала она, — удалось осуществить четырем разбойникам. Сарчимелиа со своим помощником ловил людей на дороге, заводил в лес, грабил и складывал вещи в мешки. Другой разбойник караулил нас, чтобы мы не подняли бунта. От холма, что был за нашей спиной, время от времени несся такой отчаянный свист, будто главные силы разбойников залегли именно там. А оказалось, что там под деревом сидел только один разбойник, следил за дорогой, сторожил награбленное добро и время от времени поднимал свист, чтобы нагнать на нас страху, что ему отлично удавалось.

— Постой, — смеясь, перебил ее Элизбар Каричашвили, — что же вы, так и сидели, в чем мать родила, и мужчины и женщины вместе?

— Нет, — ответила Нано, — у бандитов оказалось больше такта, чем у тебя. Между нами было расстояние, шага в два, и было хорошо слышно, что мы говорили. Одним словом, сидим и ждем, когда вернется Сарчимелиа. Все шепчутся друг с другом, каждый о своем. Какая-то полураздетая старуха посмотрела на голубое небо и сказала: ой, что с нами будет, если пойдет дождь… Один приземистый человек был увлечен предположениями насчет того, кто на этот раз попадет в сети Сарчимелиа, и очень хотел, чтобы попал его знакомый, не помню кто по имени — то ли Бабухадиа, то ли Митагвариа, — он заранее ликовал, потирал руки от удовольствия и помирал со смеху. Разговор больше всего вертелся вокруг того, кто что потерял… Пострадавшие называли стоимость отнятых вещей и количество денег, как будто хвастались друг перед другом размером потерь. Только один безусый юноша признался, что у него нечего было отнять, и он сам не знает, почему сидит здесь, с нами. Он был слугой богатого турка, Сарчимелиа захватил его вместе с хозяином и не отпускал. Прошло уже немало времени и можно было даже шутить по поводу того, что с нами произошло. Но, откровенно говоря, мне было не до шуток. Временами на меня нападало отчаяние, когда я представляла со всей отчетливостью, что будет, если Сарчимелиа выполнит свою угрозу и уведет меня в залог до выкупа. Да и другим было несладко. Одну девочку лет пятнадцати Сарчимелиа захватил с дороги вместе с пожилым мужчиной. Девочка на коленях, рыдая, умоляла ее отпустить — у нее умирает мать, и она везет из Очамчири врача, чтобы спасти. Какая-то женщина рвала на себе волосы, причитая, что она вдова, всю жизнь копила деньги на приданое дочери, собрала двести рублей, а эти негодяи отняли… Всего не расскажешь. Помочь не мог никто, на душе было противно… Вдруг до меня долетел мужской голос.