Олег Иванов - Петр III. Загадка смерти

Теперь пришло время сказать о самой любопытной палеографической детали ОР2, на которую не обращали внимания видевшие его исследователи. Речь идет о неприметном чернильном следе, расположенном между второй и третьей строками, под словом «начать». Как оказалось, это отпечаток слова, написанного в правой верхней части вырванного куска. Именно от этого слова сохранились три из шести элементов на грани вырванного. В чернильном отпечатке с помощью зеркала читаются две буквы, как мы полагаем – НД. Эти буквы были написаны рукой самого А.Г. Орлова. Они похожи на аналогичные в слове «команда» в начале ОР1. Однако уже сейчас совершенно очевидно, что это не имя и не фамилия Орлова. Можно предположить, что в верхней части вырванного куска находилось два или три слова. При этом слово с буквами НД было, скорее всего, вписано или надписано перед самым запечатыванием письма, поскольку отпечатков от других слов не осталось. Естественно, возникают следующие вопросы: кто, когда, почему и что вырвал из письма Орлова (ОР2)?

К тому выводу, что вырвана не подпись, а нечто более существенное, можно было прийти и не видя письма, в результате чисто логического рассуждения. Зачем было вырывать подпись, если: 1) рядом хранилось другое письмо А.Г. Орлова с подписью; 2) почерк Орлова был знаком даже в то время не одной Екатерине; 3) письмо хранилось в строгом секрете.

Подпись, наверное, была. Но что еще? Очень вероятно – дата (как в предыдущем письме), расходящаяся с официальной версией болезни и смерти Петра Федоровича. Возможно, какую-то важную информацию содержали слова, о которых только что говорилось; много ли места требуется для слов: «он мертв» или «его убили» – или чего-то подобного?

Что же касается вопроса, кто и почему вырвал часть текста из письма, то здесь также нет ясности. Нельзя, например, совершенно исключить, что письмо было повреждено при распечатывании, хотя по характеру обрыва это кажется маловероятным: очень уж аккуратно оторваны одни слова и не повреждены другие. Так кто же это сделал? Естественно, подозрение прежде всего падает на Екатерину II. Н.Я. Эйдельман, державший в руках подлинное письмо и считавший, что вырвана подпись Орлова, писал: «Это уж постаралась сама матушка, чтобы не было слишком явного следа – уголовщины…» 57Приведенное утверждение кажется ошибочным. Чтобы скрыть «уголовщину», проще всего было столь неприятное письмо уничтожить целиком (вместе с первым), а не создавать столь явным повреждением письма оснований для будущих обвинений. Неужели Екатерина II не понимала, что найдутся люди, которые в отрицательном смысле будут истолковывать любую неясность в ее действиях? Нет, конечно, хорошо понимала. Особенно показательна в этом отношении история с пакетом императрицы Елизаветы Петровны, рассказанная самой Екатериной II. Три дня спустя после коронации к ней подошел ее духовник Федор Дубянский (бывший духовник Елизаветы) и сообщил, что в день коронации Елизаветы Петровны та отдала ему крошечный запечатанный пакет и поручила положить его на престол московского собора. Дубянский предложил Екатерине узнать, что там находилось. Пусть теперь сама императрица продолжит рассказ об этом случае: «Прошло двадцать лет, что этот пакет существовал, и знала о его существовании только покойная императрица, ее духовник и соборные священники; но эти последние не знали его содержания. Я взяла пакет в руки и сказала ему (Дубянскому. – О. И .): “Батюшка, оставьте меня одну, я открою его”. Он вышел, я отошла к окну моей спальной, которое было всего ближе к двери в мою уборную, через которую он вошел и вышел, и открыла пакет. Я нашла в нем небольшой клочок бумаги со следующими словами, написанными рукою императрицы Елизаветы: “За здравие благочестивейшей самодержавнейшей великой государыни императрицы Елизаветы Петровны всея России и за наследника ея, внука Петра Первого, государя великого князя Петра Федоровича”. Она так обрезала этот клочок бумаги, что он мог вместить только эти слова и ничего более. Как только я окончила чтение (записки), я позвала обратно моего духовника, так как первое, что мне пришло в голову, было опасение, чтобы он или другие священники не вообразили, что я отрезала часть бумаги и скрыла от них какой-нибудь дар, которого он, как мне показалось, ожидал от вскрытия этого пакета(курсив наш. – О. И.) 58.

Тут опять мы возвращаемся к вопросу: что же было такое в письме, что надо было столь явно вырывать, навлекая дополнительные обвинения в столь неприятном для славы Екатерины II деле – смерти ее мужа? Уж если допустить, что она решилась на этот шаг, то удаленное должно было в ее глазах казаться неприятнее, опаснее сохраненного ею первого письма (вспомним хотя бы столь нелестное определение «урод»). С другой стороны, в тексте второго письма должно было быть что-то такое, что заставляло сохранить его даже в поврежденном состоянии.