Иван Полуянов - Седьмой патрон

Отец ответил строго и коротко:

— Дослан.

Потом отвел взгляд, стащил с себя тяжелый от впитавшейся сырости брезентовый дождевик:

— На, оболокись, с утра свежо.

Поверх рубахи на нем ремень с потертым подсумком.

— Ого, папа, отразим любого неприятеля! Значит, правда, груз в трюмах опасный?

— Какой груз — нам без разницы, — охладил он мой пыл. — Должны так и так по назначению доставить.

— Динамит? — во мне вспыхнула надежда. — Оружие?

— К люкам не лезь, повредишь пломбы, после не отчитаться!

Называется: поговорили.»

Я выволокся на палубу.

Ободняло. Шлепал колесами буксир, и крутые валы толкали в тупой нос шаланды, разваливались надвое, чтобы с шумом обтекать ее железные борта.

Город — низкие берега, низкие домики, лес мачт рыбачьих ботов, шхун вдоль бесконечных причалов, пристаней — серый и туманный город таял за кормой. Родной город, про который, кто его не знает, сложил поговорку: «Доска, треска, тоска»!

Чернея, удалялись, уходили в дымку темные силуэты судов на рейде.

Прощай, город, прости-прощай… Где еще реке не тесно в берегах? Где еще вода шире неба? Нигде, только в Архангельске, только на Двине!

Я пристроился за поленницей: все-таки меньше хватает ветром. Стоял сперва на виду. Надоело. Перед кем козырять, что у меня драгунка? Положил ее на дрова, держа поближе свернутые в трубку сигнальные флажки. Выбрал чурбашек и сел.

Чайки стаями — порой до десятка штук — вились за кормой, клянчили подачек. Отставали одни, их сменяли другие.

Показался встречный караван. Буксиры волокли за собой по течению по две-три тяжело груженных баржи или плоскодонные шняки.

Вахтенный матрос с нашего буксира давал отмашку флагами. Порядок, я не против. Посигналю, руки не отсохнут, не впервые на барже, — и тоже взялся за флажки.

Поравнявшись, буксиры обходили нас слева.

— Едемский, доброго здоровья! — окликали с барж.

— Леха, что в Архангельске нового?

В плаще с капюшоном меня приняли за отца.

Разминулись караваны.

Пусто. Берега да вода, да небо. И чайки пропали.

Шум волн был монотонно ровный, усыпляющий, баржу укачивало. Я не заметил, как обогрелся и задремал.

Проснулся — дышать нечем, напекло солнцем брезентовый плащ. Лицо в поту, волосы липнут ко лбу.

На буксире вышел матрос с ведром черпнуть забортной воды. Он окатил палубу и принялся мыть ее шваброй.

Разрази гром, дядя Вася! Сон в руку!

Я не успел его окликнуть: на мостике буксира мелькнуло белое платье, соломенная шляпка с голубой лентой, и сердце мое екнуло.

— Сережа, — обедать, — из дверей кубрика позвал отец.

Я ждал — соломенная шляпка больше не появлялась на мостике.

Приснилась, а?

— Кабы знать, что пойдешь напарником, паек бы на тебя выписал, — запивая сухарь кипятком, говорил отец. — Придется у Никитича займовать, поди, располагает запасцем.

Я посмотрел вопросительно: кто это?

— Наш капитан. Из матросов на мостик выбился. Буксир зотовский, знаешь? Худых работников твой крестный не держал. А дочку Ивана Никитича видел? Славная барышня. Вдовой он, Таня хозяйство ведет. Про тебя зачем-то давеча спрашивала.

Не покраснеть бы! Чтобы не выдать себя, я стал рассказывать о встречных баржах.

— Третий караван за утро. Право, к добру ли! — отец помрачнел. — Лен ведь возят, экспортный…

Я уставился на него с недоумением. Лен? Ну и что, что лен?

— Война! Душа болит, Серега. На пороге война и обороняться городу нечем. Силы против наших стянуты тысячные. А мы как дразним, как приманиваем: пиленого лесу-то на биржах, от пушнины склады ломятся — и, на-ко, лен возим! Своим умом прикидываю: не потому ли союзники заклятые выжидают, что охота им, кроме всего прочего, задарма наш лен получить?

Ох, папа, политик из тебя — лучше бы помалкивал.

— Того-этого… — улыбка скользнула на обветренных губах, глаза отца были синие, светлые, по-детски открытые. — Слышь, я перед рейсом в партию записался.

Это ты, папа, наповал сразил!

— Поздравляю. От всей души, — я встал и в поклоне тряхнул головой. — Тебя и отдельно твоих новых соратников. Бесспорно, для них ты ценное приобретение: на митингах будешь воодушевлять массы, зажигать энтузиазм. Ты ведь у нас речистый.

Ему было больно, я это видел. Но мне разве нет, — он же мой отец!

— Прости, папа, но в заваруху, когда ни в чем нельзя дать толку, кругом развал и неразбериха, — зачем тебе-то брать не по силам обузу? Ради чего, спрашивается?

Он как-то сник.

— Силы мои подсчитал, ишь, бухгалтер!..