Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Никогда ещё Алексей Михайлович не был так счастлив, как в эти дни после свадьбы. В любое свободное время он спешил на женскую половину. Вот и сейчас он шёл узкими переходами «Теремковых палат», стены и потолки которых были обшиты красным тёсом, обвешаны яркими сукнами, атласами и парчою. Пол устлан мягкими восточными коврами, а в подклетях расписан красками.

При виде царя Наталья поспешила к нему навстречу. В душе она до сих пор так и не почувствовала себя царицей.

— Ладонка моя священная, — елейным голосом произнёс Алексей, беря руку Натальи в свои руки, он весь светился теплом и любовью. — Господом мне ниспосланная.

От Натальи исходил сильно дурманящий запах, отдающий черешней. Царь обхватил её за талию:

— Чема занималися с утрева?

— Расшивали ризы ростовского митрополита катаным жемчугом.

Сенные девки пели песни. Алексей сунул руку за полу кафтана, вынул узорчатую шаль и накинул на плечи жены. Затем достал клубок злачёных нитей.

— Ты просила, — произнёс он, подавая. Клубок весь переливался.

— Бросай, — игриво ответила царица-«молодица».

Алексей подбросил клубок, Наталья поймала и бросила обратно царю:

— Лови.

Царь и царица, как малые дети, передвигаясь по палате, бросали клубок из рук в руки, громко смеясь. Игра прекратилась, когда вошёл новый дворецкий Артамон Сергеевич Матвеев и царевич Фёдор.

Облечённый новой властью, Матвеев входил в покои царя свободно, почти как член семьи. До этого такое было дозволено только близким родственникам: Черкасским, Шереметевым, Стрешневым, Милославским и Воротынским.

— Государь, царевич недоволен новыми иноходцами своей конюшни, — с поклоном обратился к царю Матвеев.

— Пусть возьмёт любых из моей.

— Да, но царевич уже забрал из царской конюшни всё самое благородное и чистокровное.

— Тогда пущай едет в Александрову слободу и выбирает тама.

— Благодарствую, государь.

Это были первые слова, произнесённые царевичем. Он изобразил на лице непомерную радость, которую не испытывал. Последнее время он чувствовал себя лишним рядом с отцом, с его счастьем. Он поспешил из покоев, оставляя отца наедине с той, с которой ему было хорошо. Маленьким старичком он спустился во двор и забился в карету умершего брата. По две сотни конных стрельцов заняли места сзади и спереди кареты, и она медленно тронулась. Люди на улицах глазели на проезжающую кавалькаду равнодушно: ну едут и едут. Пустота и одиночество окончательно окружили царевича. Даже дядьку Воротынского отец отослал куда-то.

Карета выехала за пределы Москвы на Ярославскую дорогу, и сразу тёмные хвойные леса стеной обступили её с обеих сторон.

Перед тем как начало темнеть, стороной объехали Сергиев Посад. Полковник Брюс предложил там переночевать, но по настоянию царевича двинулись дальше. В Александрову слободу прибыли затемно, когда всё небо покрылось звёздами. Настоятель женского монастыря отец Корнилий отвёл царевичу и стрельцам лучшие покои, заставив монахинь в бдении провести ночь в молитвах о наследнике престола.

Александровская слобода долгое время служила московским князьям охотничьим домиком. Особенно же любил сюда наезжать охотиться на «сахатых» великий князь Василий Дмитриевич. Всё изменилось при Василии Третьем, который построил в Александровской слободе «малый государев двор» с церквами и теремами, а уж его сын царь Иван Грозный поставил здесь каменные соборы. Однако в Смутное время поляки сожгли Александрову слободу, и почти сорок лет здесь никто не жил, пока в 1651 году два пустынника не обратились к царю Алексею Михайловичу со словами, что поставить «каменну» церковь долго и хлопотно и денег требует, а в бывшей Александровой слободе как сироты стоят три каменных храма, которые побелить и украсить иконостасами, и «вельми Богу служить можно». Так и появилась женская обитель с мужчиной настоятелем. Ей вменялось в обязанность содержать малые царёвы конюшни. Монастырские холопы приглядывали за конями всех мастей и пород, присылаемых сюда и забираемых отсюда по воле главного конюха. Монахини же служили Господу Богу.

Царевич Фёдор проснулся рано и оделся с помощью отца Корнилия. Полковник Брюс, спавший в соседней келье, последовал за ними. Поднятые ни свет ни заря конюхи стояли на коленях у вычищенных яслей, в которых угорских и арабских иноходцев сменяли арагонские скакуны, их тонкие ноги, расчёсанные гривы, упругие животы говорили о благородстве крови. Царевич даже забыл о своём одиночестве. Весь день проведя на конюшне и конюшенном дворе, отвлекаясь лишь для «вкушания» пищи, он отобрал дюжину жеребцов и лишь затем, довольный, покинул Александрову слободу.