Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Старика мелко трясло. Спутники его замерли. Только поводырь всё щупал глазами Андрея, бесполезно сжимая кулаки.

— Говори! — приказал Андрей. — Ну.

— Князя Трубецкого, Алексея Никитича, холопы... Беглые мы. Отпусти с миром Христа Господа нашего.

Андрей разжал пальцы. Это были не те. Теперь он знал это точно.

— Ступайте, — сказал он, сунув старику в руку алтын, — не вас ищу.

И встал, пряча в ухмылке досаду.

— Теперь, Зуб, давай сыграем.

Пронырливый Зуб оказался рядом.

— А я подумал, ты хочешь слепых поприжать. Тут в соседнем кабаке остановился на ночь один слепой с поводырём. Я у его полный кашель серебра съял.

— Полный кашель серебра у слепого, это, кажись, то, што мене надобно, Зуб. С меня кадушка пива.

Высыпав в руку вора горсть монет, Андрей поспешил из кабака, оставляя того в растерянности.

В тот же день четыре стрельца взяли слепого гонца Никона и поводыря и свели в Приказ тайных дел. А Андрей получил отпускную на астраханские грехи.

Между набатной башней Кремля и храмом Василия Блаженного стояла церквушка Покрова на Рву. В неё ходили молиться московские пушкари. Литейный двор находился вниз от Василия Блаженного к Неглинке, невдалеке от церкви Николы Мокрого. Й если каменные литейные строились длинными, то амбары, где хранились пушки, были круглыми, с деревянными крышами, обитыми медью, сильно позеленевшей от времени. Лучшие и известнейшие пушки стояли вокруг центрального амбара. Здесь были пушки Якова Умельца, Кузьмы Первого, Андрея Чехова: «Пёсик» и «Единорог», «Скорпион» и «Кобчик», «Обезьяна» и «Дева», «Дедок» и «Девка», «Волк» и «Павлин», «Медвежья лапа» и «Кабан».

Глава Пушкарского приказа боярин Баклановский Иван Иванович построил невдалеке от Москвы три небольших заводика лить и ковать мелочь, которые, однако, не окупали себя. По совету Артамона Матвеева Баклановский поставил стекольный заводик. Царь и бояре много строились, и стекольный заводик окупал и себя, и три литейных.

Баклановский подсчитывал, сколько нужно выплатить голландским купцам за привезённую медь, когда в Пушкарный приказ зашли Григорий Ромодановский, Артамон Матвеев и Барятинский.

— Здрав будь, боярин Иван, — молвили вошедшие, снимая шапки.

— Будьте и вы здравы.

Все четверо чинно раскланялись.

— Мы к тебе по государственному делу. Полки из-под Пскову подошли, пушки надобны.

— Нетути, более пятидесяти не дам. Более двух сот по государеву слову послал в Соловки. — Баклановский скаредничал; но более жалел «зелья» к пушкам, чем сами мушки. — Можете государю донесть.

— Ты уж уважь князя Юрия, Иван Иванович. Мы с воеводой казанским договорились, он треть порохового погреба отдаёт, Стенька рядом. Дай пятьдесят пушек с зельем и пятьдесят без. А князь Юрий твоим заводишкам возов семьдесят дровишек подкинет.

— Сто.

— Ладно, сто.

Глава Пушкарского приказа почесал бороду, затем кликнул дьяка.

Тот вошёл с подбитым глазом. Пересчитывая вчерашний привоз, Баклановский недосчитался нескольких пудов меди и поучил расторопного дьяка домашними методами.

— Пойдёшь к амбарам, выдашь сотню малых пушек стрельцам князя Юрия Никитича Барятинского. Опять чаво сопрёшь, я тебе твою морду лисью разобью.

— Слушаюсь, боярин.

Дьяк юркнул в дверь. Выходя следом, Барятинский вполголоса обратился к Ромодановскому:

— Чавой-то я должон Баклановскому дрова поставлять?

— Молчи, дурак. Побьёшь Стеньку, государь боярина пожалует, усё окупится, — также в полголоса ответил Ромодановский.

Один Артамон Матвеев молчал, по обыкновенью не вмешиваясь в разговоры из-за своей неродовитости, но направляя их в нужное ему русло.

Алёна, накормив мужа с утра перед работой, принялась за уборку, и лишь когда он ушёл, вспомнила, что надо зарубить курёнка. Мать с детства её учила ведению хозяйства, и она полностью была готова к тому, чтобы стать женой. Но муж Харитон сломал все задумки Алёны и её матери. Он пил и пропивал всё, и, если бы не его золотые руки, семья давно бы пошла по миру.

Перепеленав ребёнка, Алёна взяла из лукошка курёнка, принесённого Харитону за работу, и вышла со двора. Женщине запрещалось убивать любую живность. Убитое женщиной считалось загаженным. Она встала у ворот, решила попросить любого прохожего мужика зарубить птицу и тут увидела так ей запавшего в душу купчину. Он шёл в её сторону и улыбался:

— Ну вота и опять свиделись, молодица.

Алёна вздрогнула, кинула робкий взгляд вокруг себя и устремила удивлённый взор на Андрея: