Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна

— Слава! Слава! — эхом отозвалось под сводами пещеры.

Ярема возвысил голос, перейдя на пение:

— Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобою. Господи, дай мне силу! Господи, руководи моею волей и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить…

При сих напевных словах молитвы огни свечей, стоящих посредине храма-пещеры, заколебались, несколько из них погасли, как оказалось, от ворвавшегося наружного воздуха, потому что был откинут полотняный полог, закрывавший вход. И в нём на фоне синего, уже предрассветного света возникла фигура бородатого человека — начальника отряда, посланного Сфандрой для уничтожения христиан…

Пещера сразу наполнилась вооружёнными людьми. Они, словно по команде, подняли луки и начали расстреливать молящихся… И взрослых, и детей…

Скоро пол храма, в котором только что звучали слова о вере, любви и надежде с добром встретить наступающий день, окрасился кровью… Люди, которых не достали стрелы, как безумные заметались по пещере, и их стали приканчивать мечами.

Когда всё было кончено, бородатый приказал сложить внутри сухой камыш и поджечь. Чтобы не оставить кровавых следов… Если в пещере находились раненые, то они сгорели вместе с убитыми…

Дело было сделано — язычники торжествовали.

«Пора!.. Загостились мы у словен ильменских… Надо и честь знать, — раздумывал Селян. — Осенние-то дожди вон как взялись… Словно водопад с небес. Как немного утихнут — до своих тронемся. Теперь истоки нужных нам рек судоходными стали…»

Вскорости, простившись с Рюриком и его матерью Умилой, киевские купцы и древлянские уплыли. На прощание новгородский старейшина обхлопывая сжатой в кулак правой рукой их крепкие спины, сказал улыбнувшись:

— Вашим князьям передавайте от меня с матушкой пожелание здравствовать!.. Авось — свидимся… Наши города стоят на одной дороге: из варяг да в греки…

По Ловати до первого волока дошли быстро, но на половине сухопутного пути до Западной Двины застряли из-за сильных, вновь возникших дождей, — суда на катках бросили, укрыв их полотнищами, а сами уже два дня коротали в избе волочанина. Жил он на отшибе, на краю леса, с женой, такой же неразговорчивой, как сам, и не очень приветливой…

Впрочем, за приветливость платить надо. А Селян скуп… Да и Никита с Горыней не щедры.

Ввечеру хозяин и хозяйка ушли и ещё не возвращались: вначале было слякотно, а тут распогодилось. Селян не спал — сокрушался: с утра бы за дело приняться, а волочанина с женой всё нет… На небе луна вышла — осветила окрестности, в лесу можно грибы собирать; хорошо полянки проглядывались и даже узкие звериные тропы.

Не спалось и Никите. Тихо встал с лавки, на которой лежал и Горыня, всхрапывая во сне, осторожно отворил дверь.

Около избы волочанина рос раскидистый тополь. Ветер шевелил его ветви и, казалось, лунный свет струился через листву и причудливыми нитями ниспадал на землю возле ствола. Никита зашёл за него и притаился, так как услышал голоса. По ним определил хозяина и хозяйку, которые ещё не были видны, но приближались…

Говорил волочанин:

— Осталось всадить в дуб последнюю кабанью челюсть… Тогда кормилицу принесём в жертву, а пока она пусть вспаивает грудью другого кабанчика…

— Ты её хорошо посадил на цепь? Не убежит?

— От меня никто ещё не убегал! — похвастался хозяин. — Да и Священные деревья стоят на страже… Она сама убежать побоится…

Когда волочанин и его жена закрыли за собой наружную дверь, перед глазами Никиты представились росшие ещё до великого пожара на Припяти в дубовых рощах Священные деревья, которым поклонялись как божествам. Они были самые высокие и многолетние, украшавшиеся разноцветными лентами и лоскутьями. Деревьям приносились в жертву дикие животные, особенно — кабаны; дед Светлан, помнится, отрубал голову добытому на охоте молодому вепрю и вешал её на ветви Священного дуба, а туша сжигалась или поедалась. Голова висела до тех пор, пока она полностью не высушивалась и не выветривалась. Тогда Светлан отделял от неё челюсть, лез на Священный дуб, чуть ниже того места, где ствол раздваивался, долотом выдалбливал четырёхгранное углубление и всаживал эту челюсть зубами наружу. При сем молил дерево о ниспослании удачи: «И пусть то, что прошу, пошлётся мне и будет удерживаться на крепких клыках молодого вепря, да не сорвётся!..»