Владимир Афиногенов - Белые лодьи

Древляне также придумали закапывать живьём преступника вместе с безвинно им убиенным.

…Из лесу, начинённого бортями и деревянными богами, серебряными и золотыми украшениями, навешанными на сучьях дерев в их честь, потаёнными ямами для медведей, заповедными тропами, которыми приважены лисицы и волки, примеченными местами водопоев с чёткими следами копыт, дубовыми постройками жилищ и деревянными частоколами и накатами крепостиц, бежали люди и звери. А за ними гнался по пятам огненный гул, треск падающих стволов и пронзительные крики птиц, нечаянно залетающих в пламя или резко опаляемых внезапно взмывшим к небу огненным смерчем. Олени проламывались через кустарники напрямик, за ними неслись с громким хрюканьем кабаны, не боясь людей, зачастую натыкаясь на задние повозки и с визгом отскакивая в густо задымленную высокую траву, с утробным хеканьем, низко наклонив лобастые головы, мощно подминали густую зелень медведи, лисицы, зачумлённо тявкая, и волки, роняя из пасти жёлтую пену, с красными от страха глазами, острыми косяками мчались к реке. Но и там стояла дикая жара, и древесный пепел густыми клочьями летал над Припятью…

Звери разом бросались в воду, и люди погоняли лошадей с подводами туда же и, оказавшись в прохладных струях, замирали, страшно измученные.

Никто ещё не видел такого, чтобы человек и дикое животное без всякого страха друг перед другом спокойно отдыхали рядом; медведь стоял, подрагивая толстыми боками, вместе с лошадью, которая, минуту назад изнемогая от жара и удушливого дыма, сейчас мотала лишь верх-вниз головой, совсем не обращая внимания на дикого зверя. И волки, сгрудившись на песчаной отмели, тревожно нюхали носами прогорклый воздух и без всякой жадности наблюдали, как зайцы и утки гнездятся на маленьком островке, поросшем черными молодыми тополями.

И вдруг все — и люди, и звери — повернули головы в сторону пылающего леса — оттуда послышался всё нарастающий зудящий звук, он, приближаясь, казалось, исходил из небес и земли, натягивая до предела и без того звонкие, как крепкая тетива лука, нервы. Некоторые люди в ужасе подняли руки к небу, зайцы шарахнулись с островка, погибая в воде, и тут все увидели тугие клубки диких пчёл, летящих навстречу. Они покинули борти и теперь, злые, обезумевшие от огня и дыма, неслись на людей и животных. Один рой упал на лошадь, другой облепил косматую голову медведя; лошадь, искусанная, тут же испустила дух, а мохнатый зверь, дико взревев, дёрнулся было к берегу, но тут в его башке сработала природная самозащита, и он погрузился в струи.

И будто бы эти злобные клубки подтолкнули всех: звери ринулись вплавь на другой берег, а Ратибор приказал скидывать с подвод лодки и ладить с обеих сторон реки переправу. Застучали топоры — и общая работа отвлекла людей от страшной беды, как это не раз бывало в их трудной жизни.

А когда переправились и оказались в безопасности, потому что широкая река хорошо защищала древлянское племя от дикого огня, людей прорвало:

— Правильно, Ратибор, что ты убил и насадил на сук беспутного князя… Посмотри, с чем мы остались?! Еды столько, что успели взять, а богатство наше, что на нас надето…

— А наш бог Лёд, что сгорел в огне! — зычно рыкнул волхв Чернодлав, и рык его эхом прошёлся по скалистому правому берегу.

— Погоди, Чернодлав! — остановил волхва боил Умнай. — Не время распалять живых, надо похоронить мёртвых…

Стали обряжать в вечный путь покойников и складывать их на священную лодью. А гридней, обожравшихся древесной золы, бросили под корни вывороченного бурей дерева и забросали камнями и глыбами глины.

Жестоко… Да, жестоко! Действиями людей руководило такое же жестокое, немилосердное время; и разве старейшина мог поступить иначе, когда по недомыслию меньшинства большинство осталось без еды и без крова, а на руках малые дети, которые просят пищи?! Где искать пристанища?…

Ратибор, Умнай и Чернодлав стали совещаться. Выход всем виделся один — идти по Днепру к Киеву и просить братьев-князей принять опалённое огнём племя. Хотя бы на время…

В воздухе и над рекой всё ещё носились хлопья сажи, они падали на головы мужчин, женщин, стариков и детей. Огонь отступил от берега Припяти, но видно было, как он разрастался в глуби леса: дым валил чёрный, и трещали в пламени деревья.

— Я сам поклонюсь Аскольду… — сказал Ратибор, и всем стало ясно, как трудно будет это сделать властному, гордому старейшине древлян. — Приютить не откажет, а мы теперь начнём долбить однодеревки и сбивать плоты. Дня через три тронемся.