Дарья Аппель - Девятый всадник. Часть 3

CR (1830)

Остзейский край, от которого я стремился откреститься несколько раз в жизни своей, постоянно всплывает в моей жизни в связи с различными обстоятельствами. Верно, «черного кобеля не отмоешь добела», и сколько бы я не притворялся космополитическим аристократом, не привязанным особенно ни к какой земле, рано или поздно мое балтийское происхождение настигало меня. К добру или к худу?

Не секрет, что своих соотечественников я никогда особо не жаловал. Понятия не имею, почему многие русские дворяне по старой памяти полагают нас какими-то особо просвещенными. Другие ненавидят нас за инаковость и надменность, полагая, что мы всегда тянем своих, полагаем себя чем-то лучше русских и презираем всех, кто не умеет говорить с характерным рижским или митавским выговором. Как будто сами дворяне русского происхождения менее склонны к кумовству и презрению к не таким, как они!

По поводу свойства die Balten оказывать протекции своим – в верности этого я убедился в конце 1801 года, когда занимался своим проектом «Об облегчении положения крестьянства». Расскажу, однако ж, по порядку, чем моя затея закончилась. Вкратце, после этого я пообещал себе, что никаких дел с соотечественниками, если они, конечно, не являются моими близкими родственниками, иметь не буду.

Поездка не задалась с самого начала. Выехали мы в хорошую погоду, но где-то у Нарвы внезапно с небес полетел снег. Сначала выглядело сие мило, но потом началась сильная метель. Кроме того, моя жена, которая согласилась сопровождать меня в той поездке, внезапно захворала – одна из ее бесконечных грудных болезней, мучающих ее почти каждую зиму. Пришлось останавливаться на одной из почтовых станций, где уже застряло немалое число путешественников, и ни мой грозный вид, ни категоричные требования не смогли ничего изменить. Так мы встретили лютеранское Рождество – в душном деревянном доме, полутемном, к тому же, так как смотритель отчаянно экономил на свечах. Как сейчас помню – Дотти беспокойно дремлет в импровизированной постели, которую мы устроили в красном углу – все комнаты были заняты проезжающими, да к тому же знаю я, как выглядят кровати в таких местах и какая разнообразная флора и фауна обитает в этих тюфяках. Я то и дело хожу курить в общую комнату, а то и на улицу, что вызывает праведное возмущение смотрителей станции и неких почтенных эстляндских матрон, которых метель застала на границе. Мне было жутко обидно, почему все так сложилось, заодно тревожно за свою супругу, хотя доктор и сказал, что ничего кроме обычной простуды, которая проходит недели за полторы, с Дотти нет.

Приближается полночь, и тут дверь распахивается, и я вижу барона Германа фон Левенштерна, в охотничьих сапогах и крагах. Он смотрит на меня с явным изумлением, словно не веря, что такая птица, как я, могла бы оказаться здесь, в подобной обстановке.

«Граф… фон Ливен?» – переспросил барон, не веря своим глазам.

«Как видите», – попробовал я улыбнуться. – «И я не один такой несчастный».

«Действительно, никогда такого не было, и вот опять… Снег в декабре!» – сей Левенштерн был молод, младше меня даже, кажется, и весел до крайности. – «Собственно, я тут друга хотел встретить, но, как видно, он поедет дальше… А что же вы лошадей-то не поменяли?»

«Дело не в лошадях. По такой погоде нам ехать нынче опасно», – я понизил голос и указал в сторону, где почивала моя жена, а ее девушка вытирала ей пот со лба – липовое питье подействовало, как должно.

«Скверно… А я не знал, что вы успели жениться», – произнес мой собеседник.

«Как же, разве Бенкендорфы вам не говорили?»

Герман только рукой махнул.

«Но, право, это смелый шаг, как сказала бы моя маменька…», – протянул он, не ответив на свой вопрос. – «Странно, однако, в Петербурге самый сезон, а вы стремитесь укрыться в деревне».

Я вкратце поведал ему о своем поручении, не вдаваясь в детали и не называя никаких имен. Мой собеседник остался впечатлен.

«Я слышал, что вы один из приближенных государя, но чтобы настолько…», – проговорил он. – «Впрочем…»

Он достал из-под полы тулупа пару бутылок – кажется, с красным вином и с местной наливкой и проговорил, скромно указывая на искомое:

«Не желаете ли?»

«Почему бы нет?»

Сидели мы поначалу довольно тихо, чтобы не будить спящих. Затем отошли в столовую, где смогли шуметь, сколько душе угодно. Вскоре, однако ж, к нам присоединились и другие, и я уже вещал нечто о сути своего проекта. Надо признать, что половина из собравшихся ничего не поняла. Старушки только головой кивали – от согласия или от безразличия, кто-то – кажется, Искюль – проворчал в мой адрес: «Якобинство уже и среди наших парней в моде, как погляжу…», а несколько офицеров, а вместе с ними Левенштерн меня горячо поддержали. Тут же начались разговоры о карьерах и протекциях, и тут почтенные фрау мигом вышли из оцепенения, а ворчливый барон превратился в саму любезность… Барон Герман рассказывал какие-то истории про своего брата Карла, служащего во флоте бок о бок с адмиралом Крузенштерном, планирующим кругосветное плавание, и кстати просил меня заехать в Ревель, встретиться с оным мореплавателем и заверить его в поддержке его проекта. Затем он несколько раз упомянул второго своего брата, Вольдемара, указав, что «ваша любезная супруга должна его знать, его Бенкендорфы любили всегда…» Словом, я надавал столько обещаний, сколько не давал во всей своей жизни, и у меня промелькнула мысль, что их стоило бы записать на бумаге.