Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Лесть – единственный оруженосец, который убивает глупость без разбору.

И пока Аспирант пытался осмыслить подвох в этой фразе, продолжал:

– И наступает то закоренелое спокойствие, после которого, собственно, и начинается непротивление чужой воле.

И он неожиданно хрипло стал читать стихи:

Он чуть перемолчал, потом, хрипловато хихикнув, произнес:

– И тут она неуклюже созналась, что беременна.

Пока Аспирант размышлял куда бы вставить этот кусок стихов и прозы в будущий роман Оракула, как тот сказал:

– А тем временем миф набирал силу.

Поскольку это было сказано фальцетом прошлого, голос настоящего спросил:

– Какой?

– Тот, что обозначил мистическую жизнь.

Хохот разломил паузу и снова пошли стихи:

А сказал кому-то, кого, скорее всего, видел перед собой:

– Моя душа – мой алтарь.

И тут же добавил:

– Поэзия и есть искупительный грех.

А затем начал о чем-то другом:

– Его душа обуглилась раньше, чем он ощутил, что находится в горниле недоступного. Хотя микроскопичность бытия делала его жизнь почти невыносимой. И он не мог позволить себе почти что ни одну вольность.

Он уставил глаза к потолку и, кажется, сказал самому небу:

– У славы, как у всякой праздничной трапезы, есть свои объедки. Вот они-то и представляют из себя зависть.

Он опустил глаза и сказал:

– Когда в полночь гасло электричество, то наступало время его лампового… несколько снисходительного света.

И в это время на самом деле погас свет.

И, всполошившись где-то в глубине коридора, разом две медсестры обменялись возгласами недоумения и одна из них закалила свечу.

А он сказал:

– Свеча дрожала в ее руке и сорила каплями воска как слезами.

И он горящим лицом, как в мелководье зарылся в свои иззябшие от ожидания обнять кого-то ладони.

И Оракул продемонстрировал как это случилось.

Но его мистику разрушил вновь вспыхнувший свет.

И Оракул сказал:

– Часто природа требует от нас больше, чем мы можем дать.

И затем уже комментировал что-то им виданное:

– Тут умирало все иносказательное и жизнь обжигала своей реальностью.

Он пожевал какое-то невыговоренное слово и произнес:

– Его стихи – это притча нашего времени.

И далее, видимо, заторопился поведать о той обстановке, которая вооружала чтение тех самых стихов:

– Стакан воды, как правило, непитой, присутствовал как важный атрибут, что лектора тут ждали.

Лектора?

А куда же девался поэт.

Оракул же сказал:

– Надо достойно пережить земное предназначение и приготовить себя для встречи с небом.

Он вздохнул и заключил:

– Научиться понимать любовь так же сложно, как неимоверно трудно переводить на вседоступный… незнакомый тебе язык.

И когда Аспирант кинулся это записать, как бы вдогон тому, что только было сказано, произнес:

– Усмехнитесь в глаза тому, кто скажет, что вы ему сколько-то понятны, поскольку вы непонятны даже самому себе.

И вдруг отдарился четверостишием:

Кажется, что-то потустороннее крылось в искусительных речах Оракула.

Неужели именно это представляет научный интерес для психиатрии?