Виктор Юнак: Тамбовский волк

В тот же день к Таврическому дворцу подошла 25-тысячная революционная демонстрация. Среди её участников было много вооружённых солдат. Депутаты Государственной Думы замерли в тревожном ожидании: кто мог предсказать дальнейший ход поступков этой пока никем ещё не обузданной массы черни? И здесь, пожалуй, впервые во всеуслышание заявил о себе думский лидер партии социалистов-революционеров Александр Фёдорович Керенский. Он, кажется, был единственным, кто не растерялся в тот момент. Слова и движения его были резки, решительны, глаза горели. Через главный вход Керенский выбежал навстречу народу. Его речь была встречена громогласным "ура!". Он немедленно начал отдавать распоряжения. Приказал бывшим в толпе солдатам установить революционный караул у входа во дворец, и те не посмели ему перечить: настолько его бледное, лихорадочное лицо в тот миг излучало магнетические токи и заставляло трепетать слушателей.

И опять-таки 27 февраля генерал Хабалов сообщал государю: "Исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог. Большинство частей одни за другими изменяли своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другие части побратались с мятежниками и обратили своё оружие против верных Его Величеству войск. Оставшиеся верными своему долгу весь день боролись против мятежников, понеся большие потери. К вечеру мятежники овладели большею частью столицы..."

И не просто овладели: они разгромили и подожгли, например, столичное охранное отделение. При этом сгорели его архивы, навсегда скрыв имена многих секретных сотрудников полиции. Интересное зрелище можно было наблюдать в эти дни: группы или даже целые толпы городовых, которых куда-то вели под конвоем. Кое-где городовые сами выстраивались в очередь, чтобы сдаться под арест и спастись от уличной расправы.

28 февраля в Таврический дворец добровольно явился и самый главный жандарм России — последний царский министр внутренних дел Александр Протопопов. Спасаясь от народного самосуда, он хотел сдаться новым властям. Но тот самый революционный караул, назначенный Керенским, окружив министра, едва не расправился с ним. Когда Керенскому доложили об этом, он мгновенно вскочил и помчался на выручку Протопопову. Он был бледен, глаза горели, рука поднята так, словно бы он ею разрезал толпу. Все его узнавали и расступались, просто испугавшись его вида.

— Не сметь прикасаться к этому человеку! — закричал Керенский, стремительно приближаясь.

Все замерли. Поравнявшись с Протопоповым и ни на миг не останавливаясь, он кивнул часовым, чтобы министра вели следом за ним. И толпа послушно расступилась. Когда же дверь за ними захлопнулась, обессиленный, измождённый Керенский плюхнулся в кресло и уже слабым голосом произнёс:

— Садитесь, Александр Дмитриевич!

Впрочем, когда эйфория от беспредела и всевластия толпы прошла, новые власти поняли, что порядок соблюдать и следить за ним необходимо. И 17 апреля 1917 года Временное правительство издало постановление, которое окончательно упразднило полицию и жандармерию, а взамен их для охраны порядка создавалась милиция из числа граждан-добровольцев. Впрочем, по свидетельству кадета Владимира Набокова, отца будущего известного писателя, личный состав полиции, оставшись без работы, "несколько месяцев спустя естественным образом влился в ряды наиболее разбойных большевиков".

Основная масса населения России встретила весть о падении самодержавия с радостью и воодушевлением. По всей стране внезапно воцарилась атмосфера большого народного праздника. Незнакомые люди поздравляли друг друга, плакали от счастья и целовались, как на пасху. В деревнях устраивали праздничные молебны, торжественно сжигали царские портреты, а заодно и помещичьи усадьбы. В народе твёрдо верили, что отныне жизнь станет легче и лучше. Все связывали с революцией осуществление своих чаяний. Крестьяне надеялись на скорую передачу в их руки помещичьей земли. Солдаты твёрдо рассчитывали на долгожданный мир. Интеллигенция после долгих лет борьбы, наконец, добилась своей главной задачи — завоевала широчайшие гражданские свободы. Всё это сплачивало людей самых различных сословий и убеждений. Подобные настроения хорошо отразил в своём дневнике князь Евгений Трубецкой: "Эта революция — единственная в своём роде. Бывали революции буржуазные, бывали и пролетарские, но революции национальной в таком широком значении слова, как нынешняя русская, доселе не было на свете. Все участвовали в этой революции, все её делали — и пролетариат, и войска, и буржуазия, даже дворянство..."