Валерий Кормилицын - Держава (том второй)

К тому же Пётр Моисеевич при знакомстве подобострастно, несмотря что инженер, пожал протянутую руку и так красиво, но реалистично выразился: «Вы истинный вождь людской массы, мистически ею владеющий».

Георгий Аполлонович постарался, чтоб об этой правдивой фразе узнали как можно больше людей.

«А то ведь доброго слова от интеллигентов не услышишь, — просматривал он газеты. — Вот что это за пасквиль: «Заурядный поп с непомерной амбицией пророка Отечества». — Как только язык повернулся, и рука не отсохла такое написать. Или вот ещё пошлый памфлет, высмеивающий меня… Скорее, даже порочащий: «Ловкий демагог, сумевший веру людей во Христа сделать верой в себя», — ну и что здесь плохого? Зубатов когда–то выразился: «Честолюбие — это не такая уж плохая вещь». — А мой успех среди рабочих весьма прост. Я говорю с ними, как бедный человек может говорить с бедным, понимая и разделяя их горести и надежды».

Предложение о петиции гапоновцам понравилось. На бурном совещании 28 ноября, представители всех 11 отделов рабочего «Собрания» сошлись на одной мысли — следует направить царю петицию.

Причём иначе, чем либералы. Подать следует так, чтоб услышала вся Россия.

— И адресовать её надо не только царю, а всей России, — убеждал священника и участников общества Рутенберг, зачитывая пункты обращения.

— Да здесь больше политический требований, — опешил священник. — А мы призваны решать экономические вопросы.

— Успокойтесь, Георгий Аполлонович. Пусть рабочие идут с экономическими требованиями. Большинству и знать не следует о политических.

— Вы оговорились, Пётр Моисеевич, произнеся «идут». Мы что, толпой что ли Николаю петицию понесём… Весь штаб в двести человек? — рассмеялся Гапон. — Кто такую компанию к императору пустит.

— Двести человек, — саркастически пожал плечами Рутенберг. — Конечно, не пустят. А вот если двести тысяч к Зимнему придут, сам, как миленький, к нам выскочит…

Гапон в ужасе глядел на земляка.

Молодёжь глядела на Рутенберга с восторгом. Что очень не понравилось священнику и вызвало зависть и ревность.

Так на него должны смотреть, а не на какого–то инженерешку.

Но сомнения грызли душу. Такую массу к царю повести…

— Следует подачу петиции приурочить к какому–нибудь громкому событию, — решил оттянуть время шествия.

— К какому, например? — насмешливо глядел на Гапона Рутенберг, а за ним и представители штаба организации, и даже эта сопливая молодёжь.

— Например, падение Порт—Артура, — выкрутился Георгий Аполлонович, ясно уразумев, что после такой подачи петиции «Собрание» непременно запретят.

А этого, ох как не хочется. Приятно жить, когда на тебя взирают, будто на Бога.

В кладбищенской церкви больше на покойника глазеют… В пересыльной тюремной — родня на душегуба пялится…

«Нет. Нужно по возможности отсрочить подачу петиции. Связался я с этими интеллигентами. Так и норовят царя–батюшку скинуть… Остолопы. И ко мне никакого почтения. Я ведь в партиях не разбираюсь, и в их философии марксисткой. Толстовство понятнее было».

Святополк—Мирский о колебаниях отца Гапона не ведал. Он добивался у Николая созыва специального совещания для обсуждения вопроса о создавшемся в стране положении, которое описал в объёмистом «Всеподданнейшем докладе о необходимости реформ государственных и земских учреждений и законодательства».

«Моя супруга прочла и одобрила», с этой пафосной мыслью, подал фолиант царю.

— Для монаршего прочтения, ваше величество, соблаговолите принять сей скромный труд, — гладко выразился он.

Дежуривший Рубанов нервно достал портсигар, который сын преподнёс жене, а он ловко выманил, но тут же убрал, предчувствуя, что император, непременно сейчас, надумает изучать «сей скромный», необъятных размеров, труд.

Так оно и вышло.

«Что у Витте, что у Мирского, жёны вульгарные эмансипэ, по которым прядильный станок день и ночь плачет», — закурил с разрешения царя. — Откуда у их мужей время, чтоб писать всякую галиматью?»

Согласно его догадке, государь вначале читал сам, затем, устало потерев царские очи, попросил своего генерал–адьютанта.

Максим Акимович, негодуя в душе, читал о предложении министра внутренних дел сломать крестьянскую общину и смягчить полицейские строгости.

«Не нарушай порядок, и смягчать ничего не потребуется. К тому же идёт война. Мой сын сражается с врагом… Какие в это время реформы… Александр Второй дореформировался до того, что в стране бардак наступил… И самого царя убили… Как бы его внук по дедушкиному пути не пошёл. И страну развалит, и жизнь потеряет, — читая, думал Рубанов. — Отправить «банкетчиков» к преемнику Гапона по пересыльной тюремной церкви, сразу и тишина наступит… Ох, добр и либерален наш государь».