Валерий Кормилицын - Держава (том второй)

2 декабря, уступив просьбам своего министра, Николай собрал совещание, пригласив на него управленческую элиту. И что знаменательно, эти столпы высшей государственной бюрократии, высказались за «удовлетворение желаний умеренного и благоразумного общества».

Царь растерялся, не ожидая, что верная опора трона начала этот самый трон раскачивать.

«На вас ведь упадёт и раздавит», — подумал государь, благожелательно слушая Победоносцева.

— Самодержавие имеет не только политическое значение, но и религиозный характер, и государь не вправе ограничивать свою миссию, возложенную Божественным промыслом, — сурово оглядел присутствующих.

Но всерьёз его уже никто не воспринимал.

— Вести прежнюю политику реакции совершенно невозможно, это приведёт нас к гибели, — поднявшись, произнёс Витте, глянув на Победоносцева, будто на пустое место.

— Если не сделать либеральные реформы и не удовлетворить естественные желания всех, то перемены уже будут в виде революции, — зловещим голосом провещал Святополк—Мирский.

«И это говорит министр внутренних дел, — растерянно почесал лысый череп Константин Петрович. — Таких гуманных законов, как в России, нет не в одной стране, — подумал, но к своему удивлению, не отважился озвучить мысль. — И так ретроградом считают».

Николай тоже не стал возражать против мнения большинства, оставив в проекте манифеста третий параграф, которым предусматривалась возможность «привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Госсоветом».

Волнение потрясённых советников достигло такой степени «эмоционального возбуждения», как определил их состояние Константин Петрович, что двое из министров расплакались.

«Государство, видно, жалко стало», — вновь подумал Победоносцев, и на этот раз разумно промолчав, чтоб не посчитали за консерватора.

Будто кому–то могла прийти в голову мысль, что синодский обер–прокурор поумнел и стал либералом.

Император, к радости главы Синода, уступать не собирался, и пригласил на чай Витте, как премьер–министра и его антипода и оппонента, генерал–губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича.

Подкрепившись чаем, на глазах изумлённого премьера, с добродушной улыбкой «тирана», Николай вычеркнул красным карандашом пресловутый 3‑й параграф, подписав на следующий день злосчастный указ Сенату.

Сохранив в нетронутом состоянии чистоту самодержавия, император заверял в Указе, что станет «неусыпно заботиться о потребностях страны». Обещал отменить сословные ограничения крестьян. Посулил судам «необходимую самостоятельность…».

А чтоб показать своё отношение к петициям с банкетами, и борясь за порядок в государстве, рядом с Указом велел поместить «Правительственное сообщение».

В нём ярко проступал слог Победоносцева, критикующий участников «шумных сборищ» и «скопищ», о чём с удовольствием прочёл Рубанов–старший.

«Вот это «Сообщение так сообщение». Не то, что фолиант либерального Мирского с его революционной женой…».

Супруга министра внутренних дел горько рыдала, читая усечённый Указ и «Правительственное сообщение», где говорилось о лицах, ослеплённых обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают получить «от коренного изменения веками освящённых устоев русской государственной жизни». Впредь этим лицам запрещается касаться вопросов, на обсуждение коих они не имеют законного полномочия.

Поплакав и вытерев слёзы, которыми, как известно, либеральному горю не поможешь, супруга Мирского записала в дневнике: «Сегодня появился указ. Мне хотелось плакать, когда я читала. Когда подумаешь, чем это могло быть, досадно до боли. Но что же можно с таким человеком сделать? Всех своих министров в дураках оставил…».

«Непостижимо отчего, но каждое столетие российским господам хочется перемен… Как там в стихе:

Смешно… Право слово, смешно… Мода пошла с декабристов… Сто прапорщиков захотели управлять государством… Примерно так Грибоедов сказал. И все либералы радеют за народ. А большинство народа разве их поддерживает? — рассуждал Максим Акимович, сидя дома в кабинете, и с удовольствием читая творенье рук и ума Победоносцева. Последнего рыцаря самодержавия… — Интересно, что бы с этими князьями Мирскими сделали пришедшие к власти сапожники?.. Не дай Бог, конечно, это увидеть и до этого дожить. И у государя в семье не всё ладно… Хотя он вида не подаёт, но на охоты зачастил… Шепчутся, что связано это с его сыном… — задумался Рубанов. — Лучше бы Акимом нарекли отпрыска… или Максимом… Но государя с малолетства привлекал образ царя Алексея Михайловича… А ведь Алексеем звали убиенного сына Петра Первого… Да ещё эти черногорки Милица и Стана, — хмыкнул он и, глянув на закрытую дверь, поднялся из кресла, вытащил из тайного места в шкафчике коньячок и плеснул немного в рюмку. — Дело другое, — согрев душу, вновь расположился в кресле, предавшись размышлениям. — Весь двор их язвительно называет: «черногорка номер один — Стана, и черногорка номер два — Милица», — рассмеялся Рубанов, и вновь с опаской глянул на дверь. — Моя супруга хоть и не черногорка номер три, но тоже иногда чудесница бывает, — с нежностью подумал он. — Мигом за дурачка слабоумного сочтёт, увидя, что гогочу в одиночестве… Враз поинтересуется: «Сударь, сочиняете репортаж из жёлтого домика?», «Нет, — отвечу, — пишу записки сумасшедшего генерала «Шесть часов в конке», — даже прикрыл рот ладонью, фыркая из–под неё иноходцем. Плеснув уже не в рюмочку, а в стаканчик, успокоился. — Находит же иногда, как на Собинова, — чуть было опять не развеселился он. — Великим князьям из клана Николаевичей «повезло» с жёнами. Милица Петру досталась, а Николаю Николаевичу или Николаше, как его в романовской семье называют — Стана».