Михаил Лебедев - Бремя государево (сборник)

Микал был погружен в свои невеселые думы о совершившемся несчастий, когда его позвали к главному московскому воеводе, пожелавшему взглянуть на важного пленника.

— Здравствуй, князь! — приветствовал его Пестрый, делая вид, что приподнимается с места при его входе. — Кажись, ты по-нашему гуторить умеешь, правда это?

— Здравствуй, воевода! — отвечал Микал по-русски же, останавливаясь у самых дверей. — Правда, по-вашему я смыслю порядочно, — прибавил он, удивив Пестрого чистотою своего выговора.

— Ну, так садись, князь Михаил, побеседуем с тобой кое о чем, — предложил Федор Давыдович и указал на широкую скамью, стоявшую по ту сторону стола, у которого он сидел.

Микал покрутил головой.

— Могу ли я сесть при именитом боярине московском, я — бедный пленник… поруганный, лишенный своей чести…

— Чести тебя никто не лишал! — возразил большой воевода, поглядев прямо в лицо покчинскому владетелю. — Ты только полоняник наш. С тобой мы должны как с князем обходиться, ибо только государь наш может тебя чести лишить… либо еще возвеличить тебя превыше того, чем ты был до сих пор! Садись, князь Михаил! — повторил Пестрый, и нетерпеливая нотка послышалась в его голосе.

Микал с тяжелым вздохом сел, смущенно пощипывая свою бородку. Пестрый заговорил снова:

— Нелегко тебе, князь, вижу я. Не смог ты от нас оградиться, подпала Пермь Великая под славную державу Московскую. Но в том еще нет большой беды. Может, к добру это для вас, для пермян…

— Может, к добру — не знаю.

— Главное, уклад у нас крепкий… московский, одним словом! И вера православная у нас стоит-светится как свеча перед престолом Господним! А у вас как дела идут насчет веры христианской?

— Ничего, молимся мы Богу, как учили нас, в церковь ходим, попов слушаемся, иконам святым поклоняемся — все, как следует быть! — промолвил Микал, дипломатично умалчивая о всеобщем шатании умов в народе, потерявшем доверие к своим наставникам, ставившим выше всего собственное довольство и благополучие.

— А ты каково веруешь? — внезапно спросил Пестрый и зорко поглядел на своего собеседника.

Тот даже глазом не моргнул.

— Верую я в Бога Живого, Господа Иисуса Христа, Он же всегда был, есть и будет во веки веков, аминь!

— Правильно! — кивнул головой набожный боярин. — Христианин ты добрый, кажись. А нам на Москве насказали, будто все пермяне, от князя до последнего смерда, на идолов своих прежних глядеть начинают!..

— Мало ли чего не наскажут злые люди. Не всякому слуху верить можно.

— Видимо, так оно выходит.

Разговор большого воеводы с князем Микалом затянулся на несколько часов. Пестрый положительно полюбил за это время покчинского владетеля, сумевшего понравиться ему своими умными, дельными речами, дышавшими правдой и искренностью. Когда же Микал сообщил ему, что жена и сын его томятся в подземном тайнике, не смея выйти оттуда наружу из опасения получить обиды от москвитян, — Пестрый тотчас же распорядился вывести княжеское семейство на вольный воздух, где оно могло бы поселиться в собственном доме и жить без всякой опаски за свою участь.

— А как же мы с Чердыном будем? Ведь в Чердыне, говоришь ты, дядя твой сидит? — осторожно осведомился большой воевода, не зная, как приступить к этому щекотливому вопросу.

Микал просто сказал:

— Чердын я сам в твои руки отдам. Только позволь мне туда ехать… с твоими же ратниками, вестимо…

— Это ты ладно придумал! — весело воскликнул Пестрый. — Право, ладно! Пожалуй, без крови обойдется… если только дядя послушает тебя…

Микал был неглупый человек. Он понял теперь страшное могущество Москвы и находил невозможным дальнейшее сопротивление, потерявшее всякий смысл после взятия москвитянами трех укрепленных городков и после разгрома ими пятитысячной пермской рати. Передачей Чердына из рук в руки врагу он думал заслужить особенное благоволение большого воеводы, который, наверное, не оставил бы его в будущем, когда слово такого влиятельного вельможи, как Пестрый, могло иметь громадное значение при дворе московского государя…

В Чердыне сначала не поняли, в чем дело, и принялись стрелять в москвитян, не позволяя им приблизиться к городским валам, похожим по своей крутизне на укрепления Изкара. Но Микал выступил вперед смелою и быстрою походкою и громко прокричал защитникам, чтобы они отворяли ворота, ибо он, князь Микал, приказывает это.

На валах заметались человеческие фигуры. Смятение и ужас исходили от них. Доносился гул голосов, кричавших что-то тревожное, непонятное. Над воротами показался какой-то человек и завопил яростным голосом, потрясая кулаками по направлению к москвитянам: