Олег Моисеенко - Сосна у дороги

С Антосем в дружбе был Остап. Дружба эта началась давно, еще до женитьбы Остапа. Антось приходил к Остапу, когда тот собирался идти на заготовку прутьев. Однажды пришел с гармошкой, и они начали разучивать песню, слова которой напел Остап. Антось никак не мог подобрать к ней музыку, но однажды у него получилось. После того дня Антось стал ходить в лаптях, которые ему отдал Остап. Это были чудо-лапти, на загляденье, и ни у кого таких не сыщешь во всей округе, а может, и за границей, как выразился Петька Воронин. Хромовые сапоги Антона Барыля, самого зажиточного в Однобочке человека, не могли сравниться по красоте с теми лаптями.

Петька Воронин, тот предлагал Антосю за лапти поросенка. В деревне все знали, что за балабол этот Петька, поэтому ему было отказано в самой неприличной форме. А вот примерить лапти Антону Антось все-таки дал, тот долго возился с ними, прилаживая к ноге, а когда аккуратно заправил штанины своих брюк и сделал напуск на тонко сплетенные оборочки, было чем полюбоваться, и любовались собравшиеся вокруг односельчане. Антон прохаживался взад-вперед, ставил ногу на пятку и улыбался радостной детской усмешкой, видно, ему очень хотелось иметь такие же лапти. Он, может быть, даже глубоко в душе соглашался обменять их на сапоги, ну, а что скажут люди? Не дурак ли он, лапти на сапоги менять! И, отбрасывая эту мысль, он стал рассупониваться, снимать, значит, лапти. А Антось стал приходить к Остапу, когда тот, подготовив прутья, приступал к творению, начинал плести свои кошелки, корзинки и много еще чего. И пела на тех встречах гармонь мелодию, доселе не слыханную в деревне. Остап слушал ее молча, закрыв глаза, длинные пальцы его рук обхватывали и гладили колени, словно шерсть мурлыкающего рыжего кота. Домой Антось шел в новых лаптях краше прежних.

Война, словно летняя гроза с бурей, Однобочку обошла стороной, бои гремели у моста в Гребенях да на той стороне Титовки. Там ближе к ночи был слышен грохот, но не гром грозы, видны были вспышки зарев, но не молнии. Мирная жизнь делала крутой поворот, почти не стало в деревне мужчин, остановились полевые работы в колхозе, возникло ощущение у однобоковчан ненужности и мелочности бывшей до этого деятельности. Зачем сено заготавливать, кому оно надо будет теперь. Плач, который стоял в первые дни отправки односельчан в армию, затих, вместо него к пожилым пришел страх, как оно будет, а к молодым – восторг: вот сейчас побьют этих фашистов, а мы не успеем на такое героическое дело. Сколько бы продолжалось это чувство страха и восторга, неизвестно, если бы не одно событие.

Стоял жаркий и душный день, ночью гремела гроза, а утром было солнечно и парко, в такую погоду хотелось побыть в тени и просто помечтать и отдохнуть. Иван Стецов пообедал и вышел во двор под поветь, куда не попадали лучи солнца и было прохладно. Он сел на привычную для себя колоду, достал кисет с табаком и стал делать самокрутку, была у него такая привычка после обеда покурить и прилечь на лавке, у стены. От наплывавших мыслей его отвлек лай собак, который был каким-то другим, непохожим на обычный лай. Был это непонятный то ли шум, то ли топот, то ли гул, то ли мычание стада неизвестных животных. Иван встал, отложил самокрутку и, крадучись, подобрался к калитке. Калитку он не стал открывать, а, облокотившись руками на жердь забора, удобно устроил сильно выступающий и оттягивающий вниз живот и стал наблюдать за дорогой. Там, напротив двора Остапа, где дорога поднималась вверх и делала поворот, появились люди. В первый момент Ивану показалось, что они тащат за собой под гору что-то очень тяжелое и у них почти нет сил втянуть эту тяжесть на ровную дорогу. Шли они шеренгой, головы, плечи и руки опущены, шаг их медленный и сбивчивый. За первой шеренгой показалась еще одна, и еще, и еще. Вначале Иван, не шевелясь и не дыша, стал считать эти шеренги, а потом в голове наступила пустота, шеренги, словно тени, сменяли друг друга, двигаясь мимо. На какое-то мгновение пустота исчезла, в одной из шеренг промелькнуло что-то знакомое и родное, сердце заколотилось, хотелось сесть, а мысль носилась вверх и вниз и тревожно говорила: это же сын, сын Федька. Та шеренга уже скрылась, наплывали другие, и казалось, им нет конца. Это не может быть Федька, заговорило все внутри, и тут только Иван увидел военных с автоматами и услышал лай собак, пришло понимание, что это немцы, только было непонятно, кого они ведут и куда. Окончательно Иван пришел в себя, когда у колодца, из которого брали воду для питья ближайшие соседи, раздались выстрелы и крики, громче залаяли собаки, послышались непонятные слова, а двигающаяся толпа колыхнулась, смешалась. Снова раздались выстрелы, и шеренги стали обретать прежний вид, кого-то тащили за руки и пытались поднять на ноги, он пытался встать, но тут же повисал на руках у таких же уставших и хмурых людей в военной форме. Колонна по Однобочке двигалась, может, час, а может, и больше, у Ивана затекла рука, ноги не хотели держать его тучное тело и он, опираясь на стену хаты, стал двигаться в сторону повети. Глубоко внутри чей-то голос тревожно шептал, там шел Федька, а другой голос более громко говорил, там Федьки быть не может, он не такой, он себя покажет, о нем все узнают. Доковыляв до повети, Иван прилег на лавку, на него снова нахлынула пустота и он заснул. Проснулся от прохлады, услышал крик и плач жены, та стояла, наклонившись над ним, волосы на голове у нее были растрепаны и касались лица Ивана.