Олег Моисеенко - Сосна у дороги

Эта и другие, одна беспокойнее и страшнее другой, набегали чередой мысли. Остап повыше приподнял голову, пытаясь разглядеть, что там делается, в деревне. Сейчас, подумал он, кто увидит приближающиеся машины, станет убегать в лес, чтоб затаиться. Другие будут прятаться в гумно или сарай и наблюдать, что происходит, с надеждой ожидая, что немцы поедут дальше. Остап видел, что немцы в Однобочке не остановились, а пыль поднималась уже за деревней возле погоста. Это успокоило его, страх исчез, как и не было ничего, но домой идти не хотелось, Остап находил разные причины, чтобы подольше остаться в лесу. Долго сидел в бору, вспоминая вчерашний разговор с Змитром. До боли знакомое чувство вины испытал он и сам. Оно, как мутная вода в выгоре, поднималось изнутри, заполняя все тело тяжестью. Остапа обескураживало и сильнее давило к земле то, что он не смог бы, наверное, никому рассказать об этом вот так, как поведал ему о своей душевной боли Змитро.

Домой он вернулся к вечеру, вокруг было тихо и как-то пустынно. Остап долго сидел под поветью, будто кого-то ожидая, во двор к Федору идти он не решался, но ему хотелось сказать, что он приказание выполнил. И очень он надеялся услышать, что делать дальше. Кольнуло в сердце, Остап вдохнул и задержал дыхание, прошла минута, другая, сердце снова неслышно стучало в груди, и в этот момент он вдруг вспомнил о письме от старшего сына, которое ему привезли еще тогда, в мирное время, те двое – военный и гражданский. Он запечатанное письмо положил за божницу без намерения когда-либо прочитать его. Остап подхватился и кинулся в хату, стал дрожащей рукой шарить за божницей, его охватил страх, что письмо пропало, поставил плетеную табуретку, встал на нее и стал двумя руками искать письмо. Оно лежало у самой стенки, он успокоился, аккуратно раскрыл, сложенный треугольником листок. Он был исписан на одной стороне ровными буквами. Остап зажег лампадку и, близко наклонившись к ней, стал медленно читать, «Тата, здравствуй. Может так случиться, что мы с тобой никогда не свидимся. Я бы всей душой очень хотел бы побыть в нашей хате, посидеть с тобой. У меня на тебя, тата, нет никакой обиды, а ты прости меня, что со злом накричал на тебя. Очень прошу тебя, тата, простить меня. Кольку, брата младшего, видел недавно, он тоже просит у тебя прощения, сильно просит. У меня все нормально, больше писать не могу, прощай, тата, и еще раз прошу, прости меня. Твой сын Демид». Даты, когда написано, в конце не было.

Остап опустился на табуретку, задул лампадку, в груди снова сдавило и не давало дышать, хотелось быстрее выйти во двор.

– Демидка, сын мой, простил я тебя и Кольку простил, давно, давно, простил, – шептал Остап, пытаясь встать с табуретки, по его щекам текли слезы. Он так и остался сидеть, держа в руке исписанный листок, шевеля губами, но слов разобрать было невозможно. Невидимая тяжесть давила на плечи, ноги, голову, ему хотелось лечь, он бы, может, и лег здесь, возле табуретки на полу, как послышался скрип двери. Остап сложил письмо и сунул его в карман. В дверь тихо постучали,

– Кто там? – негромко спросил Остап.

– Это я, – открывая дверь, произнес Федор. – У тебя, Остап, дверь в сенцы почему-то открыта, – и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, тревожно зашептал:

– Завтра здесь могут быть каратели, лучше из деревни уходить, сейчас семейные лагеря уводят в другое место, ты знаешь, где они находятся, иди прямо сейчас, утром их там уже не будет. В Гребенях устроили ярмарку, а потом была облава, много людей похватали, да тот человек, что ты встретил, мост взорвал с немцами. Они сейчас злые, полсела сожгли. Так что надо уходить, мне некогда, надо еще в несколько дворов забежать, будь здоров, я побежал, – и, выходя за дверь, добавил:

– Встретимся там, в отряде.

Остап так и не произнес ни одного слова, растерянно стоя посреди своей хаты. Когда тихо звякнула закрывающаяся дверь в сенцах, до него стали доходить сказанные Федором слова: тот человек мост взорвал с немцами. А как же он сам, хотелось спросить Остапу, он топтался на месте, не зная, что делать дальше. Как все вдруг переменилось, стало неважным письмо, боль в сердце, земляника и бессмертники. Федор сказал, что надо уходить, куда и зачем ему уходить? Мне здесь хорошо, здесь мой двор, я ничего никому плохого не сделал, и тут возникло в груди то жжение. А жжение, оно-то от той злобы на сынов, на жену. Вот ты, Остап, и признался себе в том, о чем не мог подумать раньше. А Змитро рассказал свою беду и взорвал мост с немцами, у него уже, наверное, не жжет в груди, рассуждал сам с собою Остап, стоя посреди своей хаты. Он вышел во двор, в стороне, где были Гребени, были видны сполохи, похоже, там горят хаты. Пришла такая мысль, а что, если завтра придут каратели, как говорил Федор, и здесь всю деревню сожгут, мало ли они пожгли уже, а сколько народу поубивали, и что они за люди такие. Но сколько бы ни задавал себе вопросов Остап, перед ним вставал вопрос: «Оставлять хату или остаться здесь?» Он засунул руку в карман и ощутил письмо Демидки, это определило все его сомнения. Остап закрыл дверь на засов и, не раздеваясь, лег на кровать, сон пришел быстро.