Ирэн Фрэн - Клеопатра

И все же версия Диона Кассия, хотя и направлена против царицы, независимо от воли автора выдает тот факт, что Октавиан испытывал тайное влечение к Клеопатре — с тех пор, как три года назад решил вести войну именно против нее, чтобы тем вернее уничтожить Антония. Очевидно, в те долгие недели, когда ему приходилось терпеливо ждать благоприятной возможности для вторжения в Египет, он лелеял фантазию, что рано или поздно победит своего соперника и тогда Клеопатра предложит ему свое тело в обмен на жизнь; и он, садист и развратник, воображал, как ответит ей отказом: одной из тех своих сухих реплик, которые были непременной частью его излюбленной роли, роли добродетельного римлянина…

Итак, что касается этого эпизода, то и здесь свидетельство Плутарха внушает гораздо больше доверия: во-первых, потому, что автор «Сравнительных жизнеописаний» получал свою информацию от людей, близких к придворным кругам; во-вторых — что еще важнее — потому, что в момент, когда он писал биографию Антония, Плутарх мог консультироваться с отчетом (ныне утраченным) о последних днях царицы, составленным ее врачом, тем самым Олимпом.

Согласно оригинальному тексту Плутарха, Октавиан посетил царицу во дворце. Только из-за неправильной интерпретации этого отрывка первым из современных переводчиков Плутарха, Амиотом, возникла легенда о том, что царица будто бы покончила с собой в своей гробнице, — легенда, ставшая фундаментальной частью мифа о Клеопатре, существующего со времен Шекспира. Однако текст Плутарха совершенно ясен: после смерти Антония Клеопатра содержалась как пленница в царском дворце, в своей спальне (δωμάτιον), где и произошла ее встреча с Окгавианом.

В день этого визита царица имела самый жалкий вид. «Телесное ее состояние, — скупо замечает Плутарх, — казалось, было ничуть не лучше душевного» [135] Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Антоний, 83. . В самом деле, на ее груди еще оставались следы нанесенных ею самою увечий; лицо было страшно искажено, а голос, раньше такой мелодичный, дрожал.

Тем не менее когда пришел Октавиан, она, несмотря на свою слабость, попыталась подняться. Но римлянин, верный своей тактике показного великодушия, уговорил ее снова лечь и присел рядом.

Царица совсем не знала Октавиана. Она иногда встречалась с ним во время своего пребывания в Риме, и с тех пор у нее осталось воспоминание о ничтожном франте, Молокососе, над которым подсмеивались все, начиная с Цицерона. Судить о том, каким он стал, она могла только по его курьерам и гонцам. Но тогда ее ослепляла ненависть к Октавии; а потом, в последние месяцы своего правления, все ее силы были направлены на то, чтобы бороться с мучившими Антония приступами уныния, вспышками отчаяния или ревности. Октавиан и она несколько раз посылали друг к другу послов и курьеров; но на протяжении тех шести месяцев ей приходилось сражаться на стольких фронтах одновременно, у нее скопилось столько срочных дел, а вокруг царило такое смятение, что у нее, конечно, не оставалось сил, чтобы интересоваться характером своего старого врага, его недостатками и достоинствами.

Зато сейчас, когда Октавиан сидит рядом с ней, в доме, который еще восемь дней назад принадлежал ей и который он превратил в ее тюрьму, она может досконально изучить его лицо, расшифровать его мимику, жесты — даже запах, исходящий от его тела. И Клеопатра вновь становится тем хищным зверем, каким была всегда, мобилизует свою последнюю энергию, и — под видом беседы — вступает с Октавианом в такой род борьбы, к которому не смог принудить его Антоний: в поединок один на один.

Она, как всегда, показала себя превосходным дипломатом, раскрывающим свои козыри постепенно, в соответствии с тщательно продуманным планом. Теперь, потеряв все, она думала только о детях; и ее единственная цель состояла в том, чтобы не позволить Октавиану ее шантажировать.

Сперва (и уже по одному этому видно, что ее способность все рассчитывать нисколько не пострадала) она оправдывает себя, объясняя прегрешения, в которых ее обвиняют, отчасти фатальной неизбежностью (слишком легковесное объяснение), а отчасти — страхом, который, как она говорит, всегда внушал ей Антоний.

Второе утверждение является ложью лишь наполовину: она действительно всегда боялась потерять этого человека. Однако по-настоящему Антоний пугал ее только в последние шесть месяцев своей жизни, после того, как впал в прострацию на корабле и потом бессмысленно блуждал по пескам Паретония, когда стали умножаться его экстравагантные выходки и приступы ярости и он, следует признать, стал чуть ли не сумасшедшим.