Ирэн Фрэн: Клеопатра

Она стала ареной соперничества политических «игроков», рвущихся к личной власти, один из которых, Птолемей Лаг, основал новую египетскую династию. Ирэн Фрэн (как и Кавафис) смотрит на исторический эпизод, который она описывает, глазами человека, влюбленного в греческую культуру. Эта точка зрения понятна и привлекательна, но в то же время не вполне объективна. Она, как мне кажется, приводит к некоторому искажению перспективы. Для госпожи Фрэн Клеопатра — последний фараон Египта. Однако в то время существовало два Египта: столица, Александрия, многоязыкий город моряков, купцов, ремесленников, ученых, и остальной, преимущественно «туземный», сельский Египет. Автор подчеркивает некоторые моменты сближения Клеопатры с египтянами и египетским жречеством, но все эти моменты — чисто показные, «театральные». Клеопатра может сколько угодно наряжаться Исидой, но она не является фараоном в подлинном смысле — потому что не знает и не разделяет идеологию фараонов, идеологию «справедливого миропорядка» («Маат»), в соответствии с которой должна была бы заботиться (например, в плане строительства и благоустройства храмов, поддержания ирригационной системы, пресечения злоупотреблений чиновников) обо всей подвластной ей территории, а не только об Александрии. (Да и об Александрии царица, собственно, не заботилась — разве что украшала город новыми статуями.) Ее религия прямо противоположна религии «Маат»: это вера в Тюхе или Фортуну, то есть в случайность. Клеопатра, как мне кажется, действительно стала частью египетской культуры, но уже после смерти, в силу своей исключительной судьбы, тогда, когда разрозненные этнические элементы египетского общества более или менее синтезировались [2] Я не буду пытаться ответить на вопрос, когда это произошло, но, во всяком случае, жители современного Египта, страны со сложным этническим составом, считают себя в первую очередь именно египтянами, а не, скажем, арабами, коптами или греками, — и наследниками всех пластов культуры, представленных в их стране. . При жизни же она имела очень узкую реальную опору, ибо даже с александрийцами ее мало что связывало.

Александрийцы — такие же индивидуалисты, как и она, — находились со своими владыками в странных отношениях. Эпоха, о которой идет речь, — время, когда и в эллинистических государствах, и в Риме были изобретены или усовершенствованы многообразные приемы манипулирования общественным мнением: пышные церемонии, зрелища, речи, раздачи продуктов и подарков. Время беззастенчивой политической игры, когда все превращается в театр, в не наполненные реальным содержанием формы. Но соответственно развращался и народ, в его отношении к владыкам теперь преобладал скептицизм (что видно, например, по тем откровенно «блатным» кличкам, которые жители Золотого города давали царям и царицам из династии Лагидов). И определялось это отношение соображениями сиюминутной выгоды и столь же кратковременными порывами эмоций. Клеопатре удалось завоевать искренние симпатии александрийцев, стать для них символом любимого ими образа жизни. Но тем показательнее та легкость, с какой они смирились с ее поражением в войне против Октавиана:

«… очевидно было, что при первой тревоге они перейдут на сторону победителя, ибо никогда, никогда больше не допустят, чтобы, как во времена Цезаря, на их улицах воздвигали баррикады, чтобы поджигали их склады, чтобы катапульты бомбардировали их дома».

В «Записках о военных действиях в Александрии», составленных одним из секретарей Цезаря, качества александрийцев характеризуются так: «А утверждать, что жители Александрии способны к верности и постоянству, — значило бы терять слова по-пустому. Что касается до свойств этого народа, то каждый убежден, что нет иного, более способного к измене и предательству» (7).

Суть взаимоотношений Клеопатры с ее подданными, как мне представляется, прекрасно выразил тот же Константинос Кавафис, в стихотворении «Александрийские цари» (в пер. С. Ильинской), где речь идет о проведенной Антонием церемонии «Дарений», подробно описанной в настоящей книге:

Читать дальше