Ирэн Фрэн - Клеопатра

Следует сказать, что в Историю Клеопатра ворвалась, действуя в полном соответствии со стилистикой великих эпопей, таких, как «Илиада» или «Рамаяна», — в ту зимнюю ночь 47 года до Рождества Христова, когда она вылезла из свертка тряпья, положенного у ног самого могущественного человека Запада, Цезаря. Более эффектного выхода на политическую арену не было никогда — вплоть до сегодняшнего дня; по сравнению с этим «голоса», которые слышала Жанна д’Арк, и уловки, с помощью которых она проникла в Шинон [7] Город, ныне находящийся в департаменте Эндр и Луара, где в феврале 1429 г. Жанна д’Арк впервые явилась ко двору и с большим трудом добилась аудиенции у дофина Карла (будущего Карла VII). , кажутся театральными трюками. Одного этого поступка, поступка-эмблемы, хватило, чтобы Клеопатра стала легендарной. И осталась таковой навсегда; а иллюзия, сохранявшаяся двадцать лет, будто она, Клеопатра, может осуществить амбициозные планы Александра — создать империю, простирающуюся от Западного океана до Инда — обеспечила ей, уже после смерти, участь всех тех, кто в мечтах своих заходит дальше других и проявляет большую силу духа: ее изображали в самом фантастическом свете, ее презирали, окружали ореолом двусмысленности.

Века проходят — непонимание остается. Непонимание — и причина притягательности образа Клеопатры, и тесная темница, в которую он заключен: эта история, которая, если воспользоваться словами Жан-Жака Руссо, не имела примера в прошлом и никогда не будет никем воспроизведена, утаивает от нас истинное лицо последней женщины-фараона.

Достаточно проследить судьбу ее имени: кто сегодня вспомнит, что греческая мифология знает по меньшей мере четырех Клеопатр, дочерей нимф, рожденных богом ветров или дочерью царя Мидаса (того самого, что все обращал в золото)? Много ли таких, кто знает: еще прежде этой царицы, которая до такой степени зачаровала Рим, что заставила его дрожать от страха, девять других женщин с тем же именем, ничуть не менее родовитых, были царицами или царевнами Египта? Последняя Клеопатра вытеснила из памяти людской всех своих предшественниц — и даже собственную дочь, которой, казалось, самой судьбой было предназначено навечно продлить славу ее имени. Кто в наши дни смог бы рассказать о непростых жизненных путях этих женщин — за исключением немногих эрудитов? Даже и в глазах знатоков истории последняя царица Египта настолько выделяется из ряда своих предшественниц, что они часто испытывают потребность назвать ее «Клеопатрой Великой» — по аналогии с другим «Неподражаемым», Александром. Ее влияние на умы до сегодняшнего дня остается настолько сильным, что, когда родители хотят дать своей дочери имя, пришедшее прямо из Древней Греции, — Елена, Пенелопа, Сапфо, Береника… — они никогда не отваживаются осенить молодую жизнь именем любовницы Цезаря и Антония (а если и отваживаются, то выбирают сокращенную форму этого имени, Клео, как если бы в полной форме оно могло навлечь на ребенка бог знает какое проклятие, некую ауру нестерпимо тяжкого величия).

Потому что легенда, которая прячет от нас правду об этой женщине, продолжает действовать на наше воображение примерно так, как функционируют черные дыры: если они встречаются со звездой, учат нас астрофизики, то поглощают ее, то есть предельно уплотняют и присоединяют к своей материальной массе. Таким же образом историческая фигура Клеопатры как бы вобрала в себя, предельно уплотнив, все архетипы роковой женщины: обольстительницы; прекрасной чужестранки; восточной красавицы, владеющей неизвестными Западу эротическими секретами; властной и безудержной в своих капризах царицы; честолюбивой интриганки; кокетки; волшебницы; даже колдуньи и нимфоманки — позже Шекспир, характеризуя ее нрав, припишет ей «страстный пыл цыганки» [8] Антоний и Клеопатра (пер. Д. Михаловского), акт I, сцена 1 (монолог Филона). .

Этот агломерат фантасмагорических образов, еще более «уплотнившийся» из-за той атмосферы таинственности, которая всегда непроизвольно ассоциировалась с фараоновским Египтом, восходит к римлянам — современникам Клеопатры; после же ее смерти, в результате злобной пропагандистской кампании, развязанной ее победителем, Октавианом, упомянутый комплекс утвердился в сфере подсознательного. В Средние века легенда о Клеопатре была надолго забыта (просто по той причине, что люди утратили связь с античной традицией), но потом она вновь воскресла, став даже несравненно более притягательной, — когда перевод «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха, выполненный Амиотом, познакомил элиту ренессансной Европы с династической сагой, которая стала узловым моментом в первом конфликте между Востоком и Западом. Плутарх объяснял смерть царицы укусом змеи; в этом зловещем брачном союзе с рептилией Клеопатра обрела черты библейской Евы: царица Египта навлекла проклятие на владык Рима — точно так же, как первая женщина ввергла мир в пучину зла, поддавшись искушению змея. «Дрянь», «беспутная египетская ведьма», «зловредная волшебница», «трекратная блудница» Акт III, сцена 11 (Антоний); акт III, сцена 8 (Скар); акт IV, сцена 10 (Антоний); там же.} — такими словами будут обличать ее возвышенные персонажи Шекспира, который черпал вдохновение у Плутарха. В этих формулах звучат отголоски образов царицы, которые вошли в обиход чуть ли не на следующий день после ее смерти, когда поэт Гораций обобщил их в одной-единственной характеристике — столь чеканной и резкой, что она навсегда осталась неразрывно связанной с памятью о Клеопатре: fatale monstrum [9] Оды, Книга I, 37. .