Николай Кикешев - Встань и иди

Капитан Чичакин догадался, что сейчас творилось у него на душе, участливо сказал:

– Гриша, да не казнись ты. Комбат на тебя бочку катит потому, что боится, как бы ему самому не дали коленкой под зад.

– Мне что, Паша, обидно, – вскинулся Григорий, – разговаривают со мной так, вроде я через раненого переступил и убежал или партбилет порвал. Почему из меня преступника делают?

– Какой из тебя преступник! – улыбнулся Чичакин. – Я же своими глазами видел, в каком состоянии ты с гор спустился. Хорошо, что хоть сам жив остался. Ты, наверное, не знаешь, какая у наших соседей-дэшэбээровцев беда стряслась? В самое пекло приказали комбату занять высоту. Люди шли в касках, бронежилетах. Пока на гребень поднялись, десять человек умерли от теплового удара. Я видел, как обезумевшие от жажды солдаты бежали к реке, бросая оружие, вещмешки. Ужасная картина! Сорок человек получили тепловой удар первой степени и госпитализированы. Мы шли без касок, бронежилетов и то двух потеряли. Сейчас нагнали врачей из окружного госпиталя, прокуратура работает, выясняет правомерность действий должностных лиц. Но людей-то уже не вернуть.

Григорий приподнялся с койки, не веря своим ушам.

– Вот так сходил за дэшэка! – ужаснулся он, поняв, что, пусть и косвенно, стал причиной многих бед.

– А у меня вообще анекдотичная ситуация получилась, – грустно улыбнулся Чичакин. – Поднялся ночью со взводом второй роты на хребет. Залегли в цепь, дремлем. Вдруг слышу чужую речь. Приподнялся и обмер: рядом с нами на обратном скате «духи» лежат, человек восемьдесят. Чай пьют. У меня вдруг с перепугу голос пропал. Только и смог просипеть: «Духи!» Тихонько-тихонько отползли.

– А чего не атаковал, пока они чаи гоняли? – удивился Григорий.

– Двадцатью на восемьдесят кидаться? – хмыкнул замполит. – Вообще-то можно, но что потом получится. Надо же учитывать боевой дух запуганных потерями наших солдат. Швырнуть пяток гранат – не проблема. Но кунарские «духи» хорошо обучены. Их на испуг не возьмешь. Они сразу сообразят, что к чему. А зачем зря солдатами рисковать? Их и так уже столько положили за неделю.

Утром на построении Зубов прочитал офицерам приказ командарма:

– За самоустранение от руководства боем, повлекшее тяжелые последствия, капитана Бокова от занимаемой должности отстранить и назначить с понижением в мотострелковые войска.

Григорий молчал, и только глаза его пронзительно кричали: «Не самоустранялся я от руководства боем!» Но никто не слышал этого крика души.

После построения он подошел к Зубову, сказал с мольбой:

– Товарищ майор, я готов ротой, взводом командовать, только пусть меня не выгоняют из спецназа!

– А кому вы здесь нужны? – зло оборвал его комбат. – Единственное, что я могу посоветовать: держитесь подальше от личного состава. Тем, что пытаетесь снять с себя вину и переложить ее на взводного, вы уронили себя в глазах подчиненных. Вам не место в спецназе!

Эти слова погасили последнюю надежду. Григорий вернулся в свою комнату, сел за стол и, словно окаменевший, просидел неподвижно до глубокой ночи. Он прокручивал события последних дней и силился понять: в чем же оплошал? Вокруг суетились командиры и солдаты, ставшие с этого дня чужими. «Лучше застрелиться, чем терпеть такой позор! – обожгла мысль. – А что ты докажешь такой смертью? Зубов будет злорадствовать, а Попов и знать не будет о твоей кончине. Тебя никто не поймет. Люди из последних сил цепляются за жизнь, а ты хочешь добровольно расстаться с ней. Трусоватое решение!»

Боков ждал сменщика. После трудной, но милой сердцу службы в разведке новое перемещение виделось ему пресным, не требующим той самоотдачи, с которой привык работать. Особенно тяжело было ночью. Лежал с открытыми глазами, уставившись в грязный потолок, и на этом экране видел один и тот же кошмарный сон наяву: терзаемый жаждой, он мечется под душманскими пулями. Разъяренное лицо и перекошенный злобным рыком рот Зубова. Обугленные, скрюченные огнем тела погибших. Косые взгляды сослуживцев, от которых он не мог скрыться даже в этой каморке. Со страхом думал, что уже никогда не прекратится нагромождение этих жутких повторов. Долго не засыпал. Мостил тяжелую, словно от угара, голову на потные руки и не мог расслабиться. Жгла тело простыня, и он крутился, скрипел металлической сеткой, скручивая в жгут постельное белье. Только к утру забывался тяжелым омутовым сном. Затем просыпался и со страхом ждал приближения следующей ночи. Мучившая прежде жажда постепенно заглохла, но все больше нарастала и мучила душу жажда справедливости. До боли хотелось смыть грязь обвинений, которой его вымазали в эти последние дни. Но как это сделать – не знал. Ему казалось, что приказ командарма перерезал жизненную пуповину, которая связывала его с батальоном.