Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая

Платок с огурцами свалился на одеяло. Отец присел возле сына. Теперь он не был похож на святого, это был простой человек, так хорошо известный Мише, человек, с которым он пахал, сеял, полол, ломал кукурузу, вперегонки молотил коричневые шляпки подсолнухов.

Миша потянулся к нему бледной, прорезанной синими прожилками рукой.

— Это ты, батя, я знаю.

Миша оскалился. Исхудавшее лицо его было обтянуто сухой и прозрачной кожей. Мать отвернулась, начала подворачивать ему под ногу одеяло, делая это как-то неумело и медленно.

— Куда же я денусь, Миша? — сказал отец, тихо оглаживая резко очерченное под одеялом тело. — С ног сбились, тебя лечили, фельдшера привозили и с Бесстрашной станицы и с Песчаного хутора. Ничего не помогало. Уж бабка Шестерманка какое-то средство придумала, для себя, говорит, берегла. Видишь, ожил.

— Сенька где?

— Сенька? — улыбнулся отец. — Он тут возле тебя, не выводится, зря что атаманским сыном заделался.

— Как атаманским? — снова улыбнулся Миша, радуясь хорошему настроению отца, настроению так любимому им, когда отец и побалагурить умел и посмеяться. — Ты, батя, все такой же.

— Какой это, сынок?

— Шутковатый, — еле выговорил Миша слово, внезапно пришедшее ему в сознание, — шутковатый, — повторил он, оправляя компресс.

— Хорош шутковатый, — засмеялся отец. — Сенька точно — атаманский сын.

— А Федька?

— Велигура?

— Да.

— Ого, — протянул Карагодин, — того давно разжаловали. Отца чуть-чуть не забулавили…

— Семен, — Елизавета Гавриловна Дернула мужа за рукав, — что ты к нему привязался, тяжко еще ему… В бреду было сгорел, все атаманами да сундуками бредил, а ты опять о том же.

— Ничего, мама, — попросил Миша, — пусть папаня рассказывает. — Обратился к отцу — Значит, Сень-кин отец атаман?

— Не атаман, а председатель Совета.

— А Хомутов?

— Тот на Екатеринодар подался с отрядом, Бардина да Филимонова сковыривать с трону. Говорят, там и твой крестный орудует, Гурдай-генерал. Ну, раз Хомут туда подался — в обязательном порядке генералам кишки укоротят… Заместо Хомутова в Богатуне солдат остался, такой сурьезный из себя, все в обмотках ходил. Да ты его не знаешь…

В обмотках, говоришь, — силился вспомнить Мишка, но в голове все сливалось, двоилось и никак не могло прийти в стройный вид и найти свои формы, — в обмотках, не знаю такого…

Помолчали.

Мать тихонько вышла доить корову, захватив стоявшее возле порога ведерко белой жести с цедилочным носком. Миша опустил и снова приоткрыл веки. Свет забивал, глаза резало, хотелось глядеть вполовину, прищурившись, но тогда сильнее ломило виски и надбровье.

— Орудия больше не палили?

— Вспомнил! На Тихорецкую покатили. Все пушки. Тридцать девятая дивизия вся сгрузилась. Не стали разоружать ее пластуны, в братанье пошли с фронтовыми солдатами.

— Побьют Гурдая?

— Видать, побьют. Вчера приезжал раненый один, под Сосыкой ранили. Пересказывал, что Пятая казачья дивизия, что с Финляндии пришла, целиком за большевиков держится. Злые пришли, говорит, злее еще нашей Жилейской бригады… Черноморский полк наказный атаман распустил.

— По домам?

— Ну да. Оружие-то пластунам передали черноморцы, на Тихорецкой. Отнять нужно было, а они наградили. Ну, ты спи, отдыхай, а я пойду коням сена наложу. Думаю, сегодня с половой не путаться. По случаю твоего выздоровления подкину им того, мелкого, пыреистого, с крайнего от грушины прикладка. Помнишь, что мы возле южного леса накосили?

Миша тихонько кивнул.

— Батя, лампу чуток прикрути, а то глаза свербят.

К ужину пришли Мостовые. Сенька принес свежую бергамотовую грушу, чуть притрушенную опилками…

— Накось, Мишка, — сказал он, подавая грушу, — садовая.

Садовыми они называли бергамотовые деревья, попадавшиеся в лесу среди дичков. Говорили, что эти деревья оставались от запущенных и одичавших садов. Садовые деревья в лесу попадались чрезвычайно редко, и, найдя их место, сохраняли в секрете до «роспуска» леса.

— Где достал? — откусывая сочный кусок, спросил Миша.

— Дедушка Харистов переслал. Он по садовым специальность имеет, сам знаешь.

— Знаю, — медленно жуя, согласился Миша.

— Может, ему вредно? — громким голосом предупредил Егор, уплетая лапшу. — Сенька, ты гляди у меня.

— Вредно, — хмыкнул Сенька и шмыгнул носом, — кто Мишку в себя произвел? Бабушка Самойловна. А чья бабушка Самойловна? Дедушки Харистова. Что же они, не знают? Такое, батя, скажешь, што на ухи не лезег.