Сара Уотерс - Близость

– Даже жаль бедняжку, такая некрасивая! – сказала Прис, глядя в окно на спускавшуюся с крыльца девушку.

Я улыбнулась – но уже в следующий миг мне пришла ужасная мысль. Я вспомнила арестантку Мэри Энн Кук, подвергавшуюся домогательствам хозяйского сына, подумала о мистере Барклее, постоянно у нас бывающем, о мистере Уоллесе и друзьях Стивена, которые частенько к нам захаживают… нет, оно и слава богу, что девушка непригожа собой.

Похоже, мать подумала нечто подобное, ибо в ответ на слова Присси она потрясла головой и сказала, что Вайгерс будет исправной служанкой. Дурнушки, они все такие: более усердные и преданные. Благоразумная девица будет хорошо знать свое место. И никаких тебе бредней из-за обычного скрипа половиц!

Слушая мать, Прис посерьезнела: ну да, ведь в Маришесе ей предстоит управляться с целой толпой служанок.

– В некоторых знатных домах и посейчас принято, чтобы слуги спали в кухне на лавках, – сказала миссис Уоллес, когда они с матерью сидели за картами нынче вечером. – В моем детстве, к примеру, у нас всегда был какой-нибудь мальчик для побегушек, который спал на сундуке со столовым серебром. Из всей прислуги в доме у одной только кухарки имелась подушка.

Она просто не представляет, вздохнула миссис Уоллес, как я могу заснуть, когда в комнате надо мной топочется служанка. Я ответила, что готова терпеть такое неудобство ради вида на Темзу из моего окна, да и в любом случае, по моему опыту, служанки – если только сами себя не запугивают до истерического состояния – обычно настолько устают за день, что сразу валятся в постель и спят без задних ног.

– Так и должно быть! – воскликнула миссис Уоллес.

Мать сказала, что не стоит обращать внимания ни на какие мои суждения относительно прислуги.

– О том, как управляться со служанкой, наша Маргарет знает не больше, чем о том, как управляться с коровой, – пояснила она.

После чего переменила тему разговора – спросила, вот можем ли мы объяснить ей одну вещь: в городе проживает самое малое тридцать тысяч бедствующих швей – так почему же она до сих пор не сумела найти ни одной мастерицы, которая проложила бы ровный шов по тонкому полотну за плату не более фунта?.. Ну и дальше в том же духе.

Я надеялась, что приедут Стивен с Хелен, но они так и не приехали, – видимо, дождь удержал дома. Я прождала до десяти, затем поднялась к себе, и немного спустя мать принесла мне мое лекарство. Я уже сняла платье и сидела в ночной сорочке, накинув на плечи плед, поэтому мать заметила медальон у меня на шее.

– Право слово, Маргарет! У тебя столько красивых украшений, которых я на тебе ни разу не видела, а ты все носишь эту старую безделицу!

– Это же папин подарок, – сказала я, умолчав о спрятанном в медальоне локоне светлых волос, про который она не знает.

– Да, но он такой простенький, – вздохнула мать и спросила, почему же в память об отце я никогда не ношу траурные броши и кольца, что она заказала после его смерти.

Я не ответила, но спрятала медальон под сорочку. Он обжег кожу холодом.

Покорно глотая хлорал, я заметила, что мать смотрит на схему Миллбанка и гравюру, приколотые к стене подле стола, а потом переводит взгляд на мою тетрадь, которую при ее появлении я закрыла, заложив страницу ручкой.

– Что это? – спросила мать. – Что ты там пишешь?

Часами сидеть над дневником мне не на пользу, сказала она: это возвращает меня к моим тяжелым мыслям и отнимает силы. «Если ты хочешь, чтобы я была полна сил, зачем поишь меня снотворным?» – подумала я, но вслух не сказала. Просто убрала тетрадь в ящик стола, а после ухода матери опять достала.

Третьего дня, когда мы сидели в гостиной, мистер Барклей полистал роман, который сейчас читает Присцилла, и посмеялся над ним. О дамах-литераторах он весьма невысокого мнения. Говорит, все женщины только и пишут что «дневники своего сердца» – фраза запала мне в ум. Я думаю о своем последнем дневнике, написанном поистине кровью моего сердца, который сгорал в огне столь же долго, как сгорало бы, наверное, настоящее человеческое сердце. Я хочу, чтобы этот дневник был другим. Чтобы он не возвращал меня к мыслям о прошлом, но служил – наподобие хлорала – к избавлению от любых мыслей.

Ах, так оно и было бы, так и было бы, кабы не сегодняшнее посещение Миллбанка, невесть почему всколыхнувшее во мне тяжелые воспоминания! Ибо, хотя я, как всегда, старательно описала шаг за шагом весь сегодняшний свой путь по тюрьме, работа эта не принесла мне успокоения – но, напротив, заострила мой ум подобием рыболовного крючка, который безжалостно подцепляет каждую мысль, к чему бы она ни обратилась, и заставляет извиваться и корчиться от муки. «Вспоминайте о нас в своем ночном бодрствовании», – попросила меня Доус на прошлой неделе. И вот теперь я бодрствую – бодрствую в наиполнейшей мере. Я думаю обо всех узницах в темных тюремных блоках; только в воображении моем они не лежат безмолвно и недвижно в постелях, но лихорадочно снуют по своим камерам. Они ищут веревки, чтобы накинуть петлю на шею. Они точат ножи, чтобы вонзить в свою плоть. Проститутка Джейн Джарвис отчаянно пытается докричаться до Уайт, которая находится двумя этажами ниже. А Селина Доус бормочет странные тюремные стихи. Я делаю мысленное усилие – и вот уже разбираю слова. Наверное, я буду повторять их с ней вместе всю ночь напролет: