Сара Уотерс - Близость

Я сказала, что прекрасно помню, как сестра дорыдалась до истерики, когда стало известно о папиной тяжелой болезни, – а все потому, что она уже получила дюжину новых платьев от модистки, которые теперь приходилось вернуть обратно, чтобы перекрасить в черный цвет.

– А когда плакала я – как обошлись со мной? – спросила я.

Не глядя на меня, Хелен ответила, мол, когда плакала я, это было совсем другое дело.

– Присцилла была девятнадцатилетней девушкой, самой обычной. Она пережила два трудных года. Счастье еще, что мистер Барклей проявил такое терпение.

Ну, вам-то со Стивеном повезло больше, довольно раздраженно заметила я; а Хелен спокойно ответила:

– Да, Маргарет, нам действительно повезло, что мы успели пожениться еще при жизни вашего отца. Присцилла лишена такой возможности, но ее свадьба будет лучше нашей, к которой – из-за болезни вашего бедного папы – пришлось готовиться второпях. Не порти радость сестре, прошу тебя!

Я встала, подошла к камину и протянула руки к огню. После долгого молчания я сказала, что сегодня она очень уж строга – вероятно, просто утомлена своими материнскими обязанностями и бесконечной возней с малышом.

– Право слово, миссис Прайер, вы говорите прямо как моя мать. Разве только выражения выбираете чуть помягче, в силу своей деликатности…

Хелен вспыхнула и велела мне замолчать. Но в зеркале над камином я увидела, что она беззвучно рассмеялась, прикрыв рот ладонью. Тогда я сказала, что она так сильно не краснела с тех пор, как была мисс Гибсон. Помнит ли она, как мы с ней, бывало, хохотали до покраснения?

– Папа говорил, что твое лицо похоже на знак червей с игральных карт: красное сердечко, а мое – на знак бубен: красный ромбик. Ты помнишь, Хелен, а?

Она улыбнулась, но не ответила, а наклонила голову к плечу, прислушиваясь.

– Джорджи плачет, – вздохнула она. (Я никакого плача не слышала.) – Бедный зубик не дает нам покоя.

Она позвонила своей служанке Бернс и велела принести малыша, а я через несколько минут попрощалась и ушла.

Сегодня совсем нет настроения писать. Сразу после ужина я поднялась к себе, сославшись на головную боль. Полагаю, вскоре придет мать с моим лекарством.

Я провела в Миллбанке очень тягостный день.

Там меня уже знают, и старый охранник на главных воротах словоохотливо со мной заговаривает.

– Никак опять к нам, мисс Прайер? Выходит, мы вам еще не прискучили? Да уж, просто диву даешься, насколько интересен острог для людей, которым не приходится тут работать!

Ему нравится называть тюрьму на старинный манер, «острогом». По тому же принципу надзирателей он иногда называет «приставщиками», а матрон – «доглядчицами». Как-то он сказал мне, что прослужил здесь привратником тридцать пять лет, видел многие тысячи осужденных, проходивших через главные ворота, и знает все самые страшные и дикие истории Миллбанка.

Сегодня опять лило ливмя, и старик стоял у окна в своей сторожке, проклиная дождь, превращавший миллбанкскую землю в жижу. Почва удерживает воду, сказал он; за земляные работы здесь хоть вообще не берись. «Совсем негодная почва, мисс Прайер». Он подозвал меня к окошку и показал место, где в первые годы существования острога находился сухой ров с подъемным мостом, как в средневековом замке. «Одно название, что сухой, на такой-то болотине, – сказал привратник. – Только арестанты все осушат, как Темза опять просочится, – и каждое утро во рву снова воды до краев. Ну и пришлось закопать в конце концов».

Я немного погрелась у очага в сторожке, а потом направилась в женский корпус. Там меня, по обыкновению, проводили к мисс Ридли, для обхода очередных тюремных заведений и служб. Сегодня она показывала мне лазарет.

Как и кухня, лазарет располагается за пределами женского корпуса, в центральном шестиугольнике. В главном помещении стоит резкий, неприятный запах, но просторно и тепло; наверное, арестанткам здесь нравится, поскольку это единственное место, где им дозволено собираться в большом количестве для иной цели, чем работа или молитва. Однако даже здесь женщинам предписано хранить молчание. В обязанности лазаретной надзирательницы входит наблюдать за ними, чтобы лежали смирно и не разговаривали. Для неспокойных больных есть отдельные камеры и кровати с ремнями. На стене висит картина с изображением Христа в разорванных цепях и короткой подписью: «Твоя любовь вразумляет нас».

В лазарете где-то пятьдесят коек. Мы застали там двенадцать-тринадцать женщин, большинство из которых казались очень больными – не в силах даже приподнять голову при нашем появлении; кто-то метался во сне, кто-то трясся и крупно вздрагивал под одеялом, кто-то зарывался лицом в серую подушку, когда мы проходили мимо. Мисс Ридли окидывала каждую из них тяжелым взглядом, а у одной кровати остановилась.