Александр Черенов - Брежнев - «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга вторая

Первым делом он отложил в сторону черновики Тезисов: это обождёт. Затем он попытался сосредоточиться – но вместо этого уставился в какую-то точку на столе и «впал в анабиоз». Вряд ли он намеревался, тем самым, повторить Бодхитхарму в намерении того достичь седьмой степени самосозерцания. Наконец, он мотнул головой, сбрасывая с себя остатки оцепенения, и, отрешившись от нерешительности, нерешительно потянулся к перьевой ручке – допотопной, как и всё, что было на нём и при нём. Пододвинул к себе лист бумаги – и честно дрогнувшей рукой вывел в правом верхнем углу: «В Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза»…

Михаил Андреевич ещё раз перечитал текст. Кажется, он ничего не забыл в своём заявлении – а это и было заявление в центральный выборный орган партии. Он не только отметил необходимость безусловного соблюдения принципа коллективного руководства, но и подкрепил этот посыл ссылками на теоретиков: вот, где пригодилась «цитатка».

Не обошёл он вниманием и примеры из недавней истории, наглядно демонстрирующие, к чему приводит забвение этих «священных» для всякого коммуниста принципов. Как ни противился в душе Михаил Андреевич, но ему пришлось в связи с этим помянуть и Сталина, и Хрущёва.

Главный идеолог остался доволен: всё чётко, все ясно – и вместе с тем, предельно компактно: уложился всего лишь на двух листах. Подобного результата в последнее время он добивался нечасто: «подводили» чересчур старательные помощники. Увы: иногда дозволять молиться не следует

и умному. Усердие не по разуму – достояние не одних дураков. Михаил Андреевич не возражал против «растекания белкой по древу», но лишь тогда, когда это мероприятие было уместно. Лишь тогда, когда это свидетельствовало в пользу философского склада его ума. Так он, во всяком случае, думал о своём уме и его складе.

Но сейчас было не до «теоретизирования»: вопрос стоял перед ним более чем практический. Прикладной, можно сказать, вопрос. Отсюда – и необычайная конкретика текста, и необычный его лаконизм, что было так несвойственно манере «главного теоретика». Михаил Андреевич мог быть доволен собой и работой. Точнее, её вводной и описательной частью: резолютивную ещё только предстояло сочинить.

Он задумался – и было, отчего. К чему призвать ЦК? Дать оценку? Указать на недопустимость недопустимого поведения Генерального секретаря? Можно. А дальше? Дальше-то что? Брежнев остаётся «у руля»? Так спустя короткое время он «вспомнит всех поимённо, горем вспомнит своим»! С него станется!

Представив себе перспективы – свои собственные – Михаил Андреевич вздрогнул. «Вызывать огонь на себя» ему явно не улыбалось. Хотя бы потому, что самопожертвование обычно – результат недоработки планирующих инстанций. Значит, оставалось думать. Правда, о чём, тут думать: «казнить нельзя помиловать!». Говорить опасно – но и молчать нельзя: так можно домолчаться и до «последнего слова подсудимого»! А затем – будущее. То самое: «шесть соток». В лучшем случае: Кремлёвская стена. Если, конечно, это – лучший случай. Нет, молчать нельзя! Значит, нужно определиться тем, что говорить. С какой целью – ясно: «Караул! Грабят!» Отсюда – единственный выход: крик души. По адресу Центрального Комитета.

Суслов немного приободрился: «я мыслю – значит, я существую».

«Так: с кем же поделиться в первую очередь – а заодно и во все последующие?»

Он принялся нервно ощупывая сухое выбритое лицо – так, словно пытался изловить ускользающую мысль. И, кажется, изловил: первым делом следовало переговорить с Шелепиным. Да и Шурик явно заждался сигнала.

От возбуждения Михаил Андреевич ещё активнее взялся за кожу, уже и так порозовевшую от обнадёживающих мыслей. Пожалуй, это был шаг в правильном направлении – пусть ещё и не сделанный. Шелепин никогда не использует против Суслова это заявление: Шурик – «могила».

И в настоящий момент соратники ему нужны, куда больше компромата. Потом – не исключено. Но до этого «потом» ещё дожить надо. Да и будет ли оно: и дожитие, и «потом»?!

Лицо его тут же посерело: тональность мыслей менялась так стремительно, что оно за ними едва поспевало. Опасаться следовало не «могильного» характера молчания Шурика, а его болтливости. Не бабьей – «революционной». Шурику всё время хотелось давать себя фигурой более значимой, чем в действительности. И, ладно, если бы «главным героем» Шурика был он сам, один: Лёня бы посмеялся – и «всех делов». Но тандем с Сусловым?!