Игорь Гергенрёдер: Рыбарь

Фигура удовлетворённо крякнула, нырнула в избу.

– Это ротный был, - сказал незнакомец, когда они шагом, чтобы не услышали в избе, проехали двор, огород и оказались на выгоне.

– Почём знаешь?

– Любой другой усёк бы: чегой-то часовой на его пердёж шуткой не отозвался? А ротный знает: с ним шутить не посмеют.

Сизорин, восхищённый новым приятелем, спросил, кто ж эдак называет: "михрютка"? "винт"? Тот ответил: воры.

– Так ты... не вор ли?

– Переверни шестёрку кверх ногами! - загадочно, совсем сбив с толку солдата, сказал спутник.

Днём добрались до своих. Белые грузились в эшелоны - было приказано до подхода противника отбыть на Самару. Ротный командир, наспех выслушав Сизорина, бросил его товарищу:

– Езжай! Там разберёмся.

Уселись в теплушке на солому среди однополчан Сизорина. Его спутник - неказисто-худощёкий, в телогрейке, в заношенном пиджачишке, в кроличьей шапке - выглядит примелькавшимся мужиком, каких миллионы: разве что разжился, по случаю, хромовыми сапогами.

Себя он назвал:

– Ромеев, Володя.

Он уже знает, что Сизорин работал на пороховом заводе в Иващенково подносчиком материалов, в Народную Армию вступил потому, что красные расстреляли отца - старого мастера: подбивал-де к забастовке...

Вскоре после Октябрьского переворота большевики "посадили на голод" весь заводской поселок Иващенково. Рабочим было предписано трудиться по двенадцать часов в сутки - за полтора фунта хлеба. Этого и одному - чтоб чуть живу быть, а семье? Собралась сходка - тысячи голодных, замученных: "Бастовать надо, товарищи!" А по товарищам, по безоружной толпе - товарищи комиссары из пулемётов...

Когда летом восемнадцатого провозгласилась в Сызрани белая власть, рабочие Иващенкова "косяком пошли" в армию Комуча. Причём сорокапятилетних оказалось не меньше, чем юнцов вроде Сизорина.

В который раз взахлёб он рассказывает однополчанам, как удалось спастись благодаря редкостным хитроумию и изворотливости Ромеева.

Искоса поглядывая на него, доброволец Шикунов, вчерашний конторщик порохового завода, спросил:

– Так ли было?

– Совершенно обычно! - последовал ответ. - Дело-то в сыске известное. Когда ворьё хочет обчистить склад, завсегда манят михрютку "на лайку". Тут первое что? Чтоб он стрельнул и чтоб те, кто в домах, знали - стреляет он. Тогда сади в него! Подумают - это он по приблудной собаке. Перевернутся на другой бок и задрыхнут.

Ромеев со значительностью указал на Сизорина:

– А без него не вышло б! - вынул из-под телогрейки револьвер. - Пульни я из этого нагана: любой баран отличит, что это не винт михрютки. А у малого оказался винт!

– Вы по прошлому-то... из сыскного будете? - интересовался Шикунов.

– Именно - и притом, в политическом разрезе! - уточнил со смешком, как бы балагуря, таинственный человек.

Двери теплушки широко раздвинуты - проплывают кленовые лески с розово-жёлтой листвой, то и дело открываются луговины, где ещё вовсю зеленеет высокая густая трава. Ромеев, обняв руками поднятые к подбородку худые колени, следит за мелькающими видами с чутким, радостным интересом.

Шикунов хотел было снова задать ему какой-то вопрос, но перебил Быбин - степенный многодетный рабочий:

– Нету, выходит, сил у начальства? Теперь что ж - отдаём за здорово живёшь Иващенково? Хорошо - мои убрались к родне в деревню. Но дом-то остался... Вот вы, - обратился Быбин к Ромееву, - много, должно быть, шли через расположение красных. Жгут они дома у тех, кто с белыми ушёл?

В ответ раздалось:

– Я этим больно-то не любопытствовал, но видел - горят дома!

И человек закончил вдруг странно-приподнято:

– Оттого Расея - избяная, что искони ей гореть охота!

– Охота гореть? - переспросил сумрачно-медлительный, испитого вида Лушин, огородник из-под посёлка Батраки, и нахмурился.

Загадочный человек меж тем достал из-за пазухи потёртый кожаный бумажник, бережно извлёк из него небольшую цветную репродукцию - по-видимому, из журнала. На ней - красивый замок с башней, возведённый на холме подле реки.

В первый момент Ромеев смотрел на картинку, печально улыбаясь, но вот выражение сделалось надсадно-страдальческим, на ресницах заблестела слеза.

– И чего б мне не жить там?! - вдруг проговорил отрывисто, двинул нижней челюстью, точно разжёвывая что-то неимоверно жёсткое, причиняющее боль. - Но не-е-ет...

Лушин, важно-насупленный, усатый, притиснулся к Шикунову, прошептал ему в ухо:

– Придурошный или придуривается.