Игорь Гергенрёдер - Стожок на поляне

«Гордые - с гордыми...»

– Встань, Витун. Чаю выпей у меня.

Гость, поднявшись, вернулся за стол в какой-то твёрдой неспешности, строго принял из рук хозяина чашку круто заваренного им чаю. Ноговицын ложкой щедро насыпал сахару.

– А ты гордый, Витун? - хозяин смотрит в упор. Гость ровно поднёс чашку ко рту, подув, отхлебнул в неком отдохновении.

– Помните, под Белебеем нас отрезали? Было наших не мене двухсот человек. Офицеров немало... средь них - кавалерийский ротмистр, гвардеец-полковник. Но под кинжальный огонь кто кинулся первым? Вы. И я - вторым!

Лицо стало вдохновенно-суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:

– Выпади мне - третьим, я бы на месте остался. И вторым - кроме как за вами - ни за кем!

Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника - словно и нет никого, - как бы сам с собой поделился:

– До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.

Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:

– Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы... А что мне больнее всего - почитай, в каждой деревне они - голодрань ленивая - резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы - только играетесь в жалость...

Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:

– Я не про жалость, я про мщение. Это - как под огонь кидаться... Коли мстить - то мстить первым виновникам.

Витун хотел перебить - хозяин, низко склонив голову, попросил:

– Дослушай. Знаю - скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи... Было - и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул - и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь - когда ты послан - достану.

Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:

– Вправду будете с нами?

– Буду как тогда - под Белебеем.

Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.

– Как понять-то вас?

– А ты, как под Белебеем, - будешь?.. Нет, не отвечай... так оно для меня яснее. А понять - в своё мгновение поймёшь. Но понявши ... - повторил с нажимом: - понявши - уже сам не попорть!

Лицо Витуна сейчас вопрошало - вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почёсывая её, выговорил о давнем:

– Ротмистра того, улана без коня - мы все тогда вырвались и уходили - убило, помните? Шрапнелью нам вслед. - Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: - Уж лучше бы кинулся первым под огонь...

– Считаешь, было б это лучше, Витун?

Тот отозвался с отчуждением обиды:

– А чего тут неясного?

Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется - течёт своим размеренным, нужным течением.

В какой-то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга - и не было слов.

Гость медленно взошёл по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул:

– В Самаре найдёте меня!

Топот стих за лугом. «Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами...»

Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов.

– Кто это был, папа?

Разводил в бутылке чернильный порошок.

– Бедняга.

– Ты чем-то помог ему?

– Помогаю.

Весь день - дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки.

Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном.

К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жёсткой,

дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесённый из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашёл среди них почтовые марки. На двух - серп и молот, на третьей - всадник алый под звёздочкой.

Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле-еле забрезжило - поднял девушку.

Потянулась, расчёсывает огненные тяжёлые волосы.

– Что с тобой, папа?

Страстно-прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками - глаза влажные; блестят, будто и не спала.

Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок - вот он приготовлен - идти на пристань, к пароходику «Эра». В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке - неприметные щели почтовых ящиков...