Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных

«Марат резину не тянет!» - подумалось со смешанными чувствами. Отчасти взыграло самодовольство: какого нагнал переполоха! Но и кусало сожаление: постановку Кацнельсона уже никогда не удастся увидеть. Резонная мысль, что следовало посмотреть премьеру, а потом потрясать начальника, вызвала кислый вздох: попробуй утерпи...

Настроение оживлялось тем, что у него припасено кое-что. Адрес старца, сообщённый на днях Житоровым, не позабылся. Журналист посетил продовольственный магазин и продолжил путь по улицам, на которых, в отличие от Москвы, автомобили одиночествовали, тогда как лошади мелькали то и дело. «Всё больше - чалые... да нет - сивых поболе... а вон снова - мухортая», - замечал Юрий, гордившийся, что владеет тем особым богатством русского языка, которым точно определяется разнообразие конских мастей.

Вопрос, а сколько было бы лошадей, если б не колхозы, тронул воображение, и оно невольно запрудило мостовую упряжками...

Вечер между тем всем мастям предпочёл тёмно-серый тон, отчего пешеход, усиленно приглядываясь к полустёртым номерам домов, нашёл, что у арочного хода очень кстати стоит дворник.

– Скажите-ка, - требовательно обратился к нему Вакер, - вам известен Маненьков Терентий Пахомович?

Дворник успел изучить броскую внешность прохожего до того, как прозвучал вопрос, и ответил с готовностью:

– И-ии... эт-та-аа... идёмте проведу!

Он двинулся мерным шагом в полутёмную глубину хода и, оборачиваясь, спросил осторожно и любопытно:

– Э-эт-та-а... по какому делу?

Вакер отрезал с приструнивающей насмешкой:

– По воспоминаниям!

Собеседник, однако, не вывалился из седла.

– Пахомыч вспо-о-омнит! - протянул с уверенной свойскостью налаженных отношений. - В этом доме, - указал рукой на свод арки, - при нэпе жил и владел нэпач... После его ареста товарищи всё приходили и долбили стены... И каждый-то раз, видать, чего-то находили...

«Да ты под мухой!» - догадался Юрий по словоохотливости человека. Пересекая двор, озаряемый светом из окон, они приближались к одноэтажному, с жилым полуподвалом, флигелю.

– Пятнадцать годков, как я перенял от Пахомыча... он был тут дворник, - мужчина взялся за дверную ручку и встал подле входа так, будто сейчас поклонится: «Пожа-алте!» Начав сгибаться, вдруг выпрямился и, ребячливо хихикнув, распахнул дверь. Юрия обдало застарелым душком рухляди, квашеной капусты, гниющего дерева. Он пошёл было по лестнице вниз - провожатый ухватил за локоть:

– Не, не-е, вон туда!..

Дощатые ступени вели наверх в коридор. Дворник постучал кулаком в первую же, слева, дверь, на которой сохранялись клочья овчинной обивки. Открыла упитанная старушка в пёстреньком ситцевом платке. Секнув незнакомца смекалистыми глазками, выслушала дворника:

– Встречай человека, Мокеевна! Это к Пахомычу.

Комната оказалась побольше, чем представлял себе Вакер. У чистой белёной стены на топчане сидел, упершись рукой в подушку, знакомый старец. Сейчас он выглядел благообразно. К совсем белым расчёсанным волосам шла светло-серая холщовая толстовка, перехваченная ремешком, штанины были заправлены в белые вязаные носки.

Опрятное облачение деда, в особенности же мягкие домашние туфли из цигейки удивили Юрия, который определил в этом привычку к удобству и вкус. Настроенный на самое жалкое зрелище, он повеселел от подогретой любознательности.

– Здравия желаю, дорогой мой Пахомыч! - произнёс с иронически-медовой экспрессией, которую хозяин, смотревший не сказать чтобы внимательно, по-видимому, не оценил.

«Пень трухлявый - не узнал», - подумалось гостю.

У другой стены, напротив топчана, помещалась кровать, и хозяйка обтирала её спинку махоткой, стоя с видом совершенной беспричастности. «А эта непроста...» - заключил Вакер, попутно отметив, что плотной старушке ещё далеко до немощности. Он вновь обратился к старику:

– Мы встречались у вас на службе! - последнее слово выговорил с почтительной важностью. - Я к вам в сторожку заходил... Товарища Житорова знаете? - продолжил доверительно. - Это он дал мне ваш адрес.

Истрёпанные веки старца, из-под которых глаза едва виднелись, дрогнули и ещё больше наморщились.

– Пальто у тебя верблюжье, - сказал он неожиданно деловым, рассудительным голосом.

Юрий решил, что перестанет себя уважать, если за этой фигурой не окажется многотрудно-богатого прошлого.

– Отец товарища Житорова был комиссар. Вы ведь знали его? А я пишу книгу о войне с белыми, - пояснил он.