Константин Седых - Отчий край

Играй, играй, моя тальянка, Катись, катись, моя слеза…

Когда он ушел, Ганька подсел к Вере и спросил:

– Можно с вами посидеть?

– Сиди, мне-то что, – недовольно бросила девушка и отвернулась.

– Что ты, Верка, отвертываешься? – рассмеялся Костя Косых. – Вон как ловко Зотьку он выставил, чтобы рядом с тобой посидеть.

Парни и девки засмеялись. Смущенный Ганька стал оправдываться:

– Да ведь я Зотьке правду сказал. Назначил Семен Евдокимыч отца его в подводы. Я и шел к ним, чтобы сказать об этом.

– И говорил бы тогда отцу, а не Зотьке, – сердито оборвала его Вера и обратилась к подругам: – Ну, девоньки, пора и по домам!.. Хорошо рядышком с секретарем сидеть, да только завтра вставать чуть свет.

– Посидим еще. Куда ты торопишься? – попробовала уговорить ее Анька Носкова.

– Рада бы, да не могу. С утра капусту садить будем. – И, бросив на Ганьку колючий взгляд, она поправила на голове платок, притворно зевнула и ушла.

– Вот недотрога! – посочувствовал Ганьке Костя. – К ней, паря, подход нужен.

– Да что ты привязался с ней ко мне! Пусть проваливает, не больно я нуждаюсь в таких.

– Вот я скажу ей, что ты про нее говоришь! – пригрозила ему Анька. – Посмотрим, что тогда запоешь. – И тут же попросила: – Проводи меня за попутье.

– Хорошо попутье! – рассмеялся Костя. – Ему в один конец, а тебе в другой. Ты что, отбить его у Верки захотела? Смотри, она тебе глаза выцарапает.

Разъяренный Ганька подошел к Косте, схватил его за ворот рубахи:

– Заткни свою скворешницу, Котька. Я могу и по морде съездить.

– Вот тебе раз! И пошутить нельзя, – разобиделся Костя и, показав на уходящую Аньку, сказал: – Иди провожай, если-хочешь.

– Эх ты, друг! – хлопнул его по плечу Ганька. – Сам уж лучше иди, я тебе не помеха…

Назавтра Ганька с назначенными в комиссию по нарезке сенокосных пайков Симоном Колесниковым, Матвеем Мирсановым и Герасимом Косых поехали осматривать дальние покосы за Ильдиканским хребтом. Стояло яркое солнечное утро, когда они двинулись из поселка на север, где синели одна выше другой крутые сопки.

Нагретая солнцем мягкая и пыльная дорога тянулась по длинному переулку, слева от которого были дворы и гумна, а справа огороженные плетнями капустные огороды. В огородах всюду виднелись женщины и девушки в белых кофтах, в красных кумачовых платках, на которые пошла мода этой весной.

Еще издали Ганька увидел в одном из огородов Веру. В руках ее сверкала лейка из белой жести – она поливала капусту. Ганька остановился, слез с коня и сделал вид, что подтягивает подпруги седла. Ему хотелось встретиться с Верой наедине, без свидетелей. Когда казаки миновали Веру, он молодцевато вскочил в седло, приосанился и понесся вдогонку.

Но он плохо рассчитал. Там, где ему нужно было остановиться, в проулке оказался кочковатый зыбун. Конь на всем скаку споткнулся об одну из кочек и упал на колени. Ганька вылетел из седла и вонзился в кочки на целую сажень впереди коня, оглушенный и глубоко несчастный. Какое-то мгновенье он лежал, соображал – жив или нет. Услыхав ненавистный в эту минуту знакомый смех, он поднялся на ноги, поднял пинком коня, вскочил на него и резанул без жалости нагайкой.

– Эх ты, писарь! – донеслось ему вдогонку.

Он думал, что казаки ничего не заметили, но и здесь его ждал жестокий удар. Симон сразу же осведомился:

– Ну, земля в проулке мягкая?

А ехидный Матвей добавил:

– Однако на том месте ключ ударит. Не придется больше Козулиным за водой на речку ходить.

– Ключ, кажись, уже ударил. Только не водяной, а чернильный. У него ведь вся штанина в чернилах.

И здесь только Ганька увидел, что левая штанина его украшена от кармана до голенища сапога фиолетовым лампасом. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда осколки завернутой в бумагу чернильницы, которую взял с собой, чтобы записывать в тетрадь названия лугов и количество сенокосных делян на каждом из них.

– Эх, Ганька, Ганька! Бить тебя некому, – сказал молчавший до этого Герасим. – Чернильницу возить не научился, а джигитуешь. С такой джигитовкой мог ты запросто без головы остаться.

– Да, толкуй тут про голову! – горько размышлял ко всему безучастный Ганька. – Пропащий я теперь человек. Верке лучше и на глаза не показывайся. И надо же было такой беде случиться.

Дорога шла среди залитых солнечным светом пашен. Как миллиарды воткнутых в землю зеленых пернатых стрел, стояла и чуть покачивалась начавшая колоситься пшеница. Бледно-зеленая у дороги и голубая вдали яровая рожь скрывала всадников с головой. А на травянистых межах цвели марьины коренья, желтые маки, белые и голубые ромашки. Вид цветов и тучных посевов всегда волновал и радовал Ганьку до глубины души. Но сегодня он ехал и не замечал праздничного великолепия родной земли, над-которой почти полгода свистят и кружатся зимние вьюги, стоит жесточайший мороз.