Юлия Верба - Одесская сага. Понаехали

– А ну-ка, деточка, в глаза мне посмотри… Ой, не нравятся мне эти перемены. Смотри, Ханна, сбежит это отродье или на курсы, или с каким-то гоем. Чего ты начиталась уже? Какой ереси? Кецале, запомни – нас нигде не любят. Ты всегда будешь виновата. Ты для них кровь младенцев пьешь и деньги отбираешь, и мужчин. Не видать тебе ни богатого дома, ни развлечений – не про нас это.

Фира вспыхнула:

– Я в Киев на курсы поеду! Математические! Или в Одессу на лекции! Я людей лечить буду!

– Отлично! А триста рублей есть? Не считая пансиона? Курсы все платные, и что-то я не слышала, чтобы туда еще и евреек нищих брали.

– Будет у меня триста рублей! – Фира потянула и порвала прозрачное тесто и, ойкнув, стала перебирать пальчиками, склеивая разрыв.

– Дети, дети у тебя будут. Это я гарантирую. Вот их и будешь учить и лечить.

– Не будет у меня детей! – отрезала Фира и, сцепив губы, стала размазывать масло по тесту.

Фира была самой умной в семье, по крайней мере, она так думала, тем более, что у сердца под сорочкой ворочалась и кололась клювом ласточка.

Бумажная ласточка прилетела через забор неделю назад и поселилась прямо на ее крошечной груди. На ласточке рубленым, как засечки топором, почерком было всего пять слов вместе с подписью: «Пойдешь за меня? Иван Беззуб».

Дедушка был прав – изящные манеры и секреты обольщения его внуку были не знакомы. Но своей инженерной прямолинейностью и хтонической дремучей страстью Ванечке внезапно удалось прожечь алмазное сердце Фиры.

– Зачем ты ее выучил грамоте? Она все время что-то пишет и рвет, пишет и рвет, как будто она дочь хозяина писчебумажной фабрики, а не казенного раввина. Зачем я вышла за тебя? Это твоя гадкая черная порода!

Мойше Беркович и сам был не рад своей принудительной должности. Второй и далеко не последний большой позор его жизни… Когда-то давно и далеко он был уважаемым человеком, помогал отцу управлять одним из бескрайних поместий князя Мусиелова. А потом случился закон о черте оседлости. Божий помазанник решил, что все зло от Берковича. И что больше евреям нельзя жить в деревнях и мучить крестьян. То-то было радости у угнетенных из слободы! А вместе с законом пришел погром с поджогом. Он, со сломанными ребрами и развороченным лицом, смотрел, как стремительно обугливается его прошлая жизнь вместе с телом отца. Мойше с Ханной и ее матерью бежали, точнее уползли ближе к ночи. Тыкались несколько месяцев по местечкам, прятались от полиции, пока не зашли в ту самую городскую черту оседлости в Никополе. И бесконечные поиски работы, но кому он, чахлый еврей, нужен? И беременная жена с тещей. Жили за пару проданных золотых безделушек, которые чудом в чулке сохранила Броня, его теща, и выдала, только когда они прибились к городу. Беркович хватался за все, просил службы, с его образованием он мог быть писарем в любой конторе, заниматься бухгалтерией, но он, пропахший потом, гарью, нищетой и отчаянием, как лишайный кот, вместо сочувствия вызывал только брезгливость. А потом новый указ о необходимости специального или хотя бы среднего образования у раввинов и издевка местной власти – его принудительное назначение. И та же брезгливая настороженность соплеменников да нищенское жалованье, назначенное общиной. Он старался как мог – достучаться до предшественника, до «первой лавочки» в синагоге, которая негласно решала все большие дела в городе, и до своей жены тоже пытался… Но безуспешно. Почти всегда безуспешно. Он настолько пропитался безнадежностью пепелища, что и через шестнадцать лет вызывал отторжение даже у супруги. Но он опять попытается:

– Ханна, может, она стихи пишет, она барышня уже…

– Какие стихи? Откуда? Для стихов надо любить, а она как ты – любит только себя!

– Ну что ты говоришь! Я разве не доказал минимум шесть раз, что люблю?

– Это я доказала, когда родила их тебе!

Ханна с тоской и раздражением посмотрела на мужа. Она была измотанной, выработанной, истерзанной нищетой и бесконечной домашней работой. Но по-прежнему магнетически красивой. Фира была похожа на мать, но если она, по меткому выражению старого Беззуба, была огонь и перец, то Ханна обладала какой-то невероятной аристократичной грацией. Она очень скупо двигалась, но каждый ее жест был выверен, как у танцовщицы фламенко. Несмотря на шестерых детей, сохранила девичью тонкую фигурку. Болезненно-белая до синевы кожа. Огромные черные глаза в вечных темных кругах от усталости и скудной еды. Ее надломленная болезненная красота завораживала не только Мойшу Берковича. Эта оболочка принесла ей столько горя и боли. Любила ли она Мойшу? Она ненавидела. Себя. За то, что влюбилась в него. За то, что продолжала любить, несмотря на все, что случилось в их такой беспросветно-черной жизни.