Сергей Галикин - Красное каление. Том третий. Час Волкодава

Кобылка, отфыркиваясь, жадно щипала молодой пырей неподалеку. Вдруг она замерла, подняла голову, навострила уши. Где-то вдали, по балке, раздался глухой, тоскливый волчий вой. Он то замирал на тонкой полуноте, то раскатисто срывался ввысь, в темень, словно ища кого-то…

-Э-эх! – Григорий вскочил в седло, чуть приударил по уже подсохшим шершавым кобыльим бокам, -с волками жить… да… по-волчьи и… выть! Н-но, родная!..

Басхан уже давно, очень давно, еще малым щенком, под матерью научился хорошо видеть и слышать сквозь снег. Там, где он родился, всегда было очень много снега. Солнца и тепла там было гораздо меньше.

Мать бросала их, троих своих детенышей, в тесном глубоком кублище и куда-то пропадала на несколько дней. А они, терзаемые голодом и тоской, все ждали и ждали ее, тоскливо скуля сквозь наметаемый злобной колючей метелицей снег.

И когда она, тощая, с ободранными боками, с добычей приближалась, они научились еще издали различать ее тяжкий, осторожный шаг. Она разрывала стертыми в кровь лапами свое кублище и начинался для них настоящий пир.

А тут, в этом краю тепла и света, куда его долго везли в вонючем, пропахшем человеческой мочой и противным табаком вагоне, солнца было много. И чистого неба.

Кованная железная калитка с противным скрипом открылась и его бросили на бетонный пол, чужой и холодный. Ему не давали еды. А потом и воды.

Он выл, затравленно метался по клетке, просил, требовал, а они не давали.

Потом они ему бросали в вольер маленькое трусливое существо с мягкими длинными ушками – детеныша кролика и начинали мокрыми прутьями больно хлестать по спине.

Он по-щенячьи скулил, как мог уворачивался, терпел, взвивался под потолок от самых хлестких ударов, злобно грыз железные прутья клети, бросаясь на тех, с прутьями и, наконец, не выдержав напряжения, хватал это пушистое существо за спинку, терзал, исходя муками, размазывая кровавыми разводами по тем железным прутьям…

Потом ему стали подбрасывать щенков дворняжек. И били, били…

И однажды, когда он уже заметно подрос и озлобился, они втолкнули к нему старую, искалеченную капканом, волчицу… Ее запах он не забудет никогда.

Но это уже был запах настоящего врага.

Только – врага, которого, как и детеныша кролика, как и дворняжку, надо было просто – убить!

И он свернул старой беззубой волчице шею так же просто, как и кролику.

А потом он очень долго сидел голодный в своем вольере в громадном, пахнущем кислой капустой и порохом городе, пока маленький тщедушный человек в лисьей шапке и с очень узкими и добрыми глазами не бросил ему теплую кость баранины и не открыл ненавистную дверь.

И он, ожесточившийся на все живое, озлобившийся на людей, причинивших ему столько страданий и мук, вдруг, легко попирая открывшуюся, засиявшую перед ним такую долгожданную свободу – прыжок и лети, куда глаза глядят! – вдруг покорно пошел за этим тщедушным человеком с добрыми узкими глазами.

А человек тот шел долго. На восход солнца. В свою степь.

Они шли – человек, прожженный огнем долгой братоубийственной войны и собака, ожесточившаяся на людей и все живое вокруг – на восток, на свободу!

И Басхан узнал в те дни одну, пожалуй, самую главную, после тоски по матери, истину в жизни: только тот твой вечный друг, кто дал тебе свободу.

… Матерый, покрытый искрящимися льдинками, принюхиваясь к каждому промерзшему кустику сухого бурьяна, осторожно шел прямо на него. Он не видел перед собой ничего, кроме этой белой, завораживающей, играющей голубым свечением, равнины. Он уже порядком устал за последние дни беспрестанного бега по степи, он уже всецело доверился этой тишине, и он слабовольно решил вернуться в свою стаю, отыскав ее в степи.

А Басхан хорошо видел, вернее, чувствовал Матерого сквозь толщину сугроба. Как когда-то, не выдавая себя чужим, он издали чувствовал приближение матери с куском добычи.

Матерый изредка мышковал, улыбаясь солнцу, свежему розовому насту и беззаботно играясь с каждой пойманной полевкой. Он, казалось, пренебрег опасностью и позабыл, что над ним уже несколько суток висит тень Басхана – черная тень смерти. Его крупная голова была округлой, уши подняты вперед, свисающие мокрые углы рта были тоже выдвинуты вперед. Хвост, искрящийся замерзшими льдинками, бодро висел по линии хребта. Он слегка повиливал хвостом от удовольствия, проглатывая очередную мышь.

Басхан, надежно укрытый толстым сугробом, знал, что Матерый возможно чувствует его. Ибо у того то и дело дыбились острые волоски на морде, предательски обнажался оскал, наполнялись глубокие складки кожи позади носа… И его обескуражило поведение волка. Он понял, что тот просто выманивает его для честного боя. И не боится его.