Сергей Галикин - Красное каление. Том третий. Час Волкодава

– С товарищем Буденным! Вот где учитель! Вот где академии! В Первой конной!

-В Первой!

-С Семеном, а где ж…

-Збруч! Замостье…

-Ходили, жидов квасили…

Ударило тяжким молотом в голову, застучало стальным перезвоном в висках… Перевернулась вся память и снова восстали те дни и ночи…

Григорий с мутными глазами быстро вышел на крыльцо, широкой пятерней рванул ворот рубахи, другой рукой ухватился за деревянные перила. Ему стало тяжко, так тяжко, что аж потемнело в глазах и стопудовая, неподъемная духота больно сдавила сердце, и жгла-жгла калением нутро и прижимала, прижимала к земле.

По темному небу медленно катилась громадная желтая луна, совсем такая, как и тогда, в мае, в Кизетериновской балке, над тем проклятым карьером кирпичного завода, в только что занятом шестой дивизией Ростове…

Он поднял ввысь, в россыпи далеких мерцающих звезд голову, замер, прислушался и вдруг из темноты, из пустой глубины ночи, из холодного провала вечности пронзительно глянули в него, в его мелко затрепетавшую душу, в самую ее пока еще нетронутую глубину широкие, мудрые, с косым прищуром глаза комсвокора:

-Смотри не промахнись, кузнец…

Ноги сами понесли.

Не видел, не слышал он, как очутился в конюшне… Очнулся уже глубоко, в ночной, полной звуков цветущего мая, дремлющей мирно степи. Атаманова кобылка, чуть подрагивая под чужим седлом, летела в темень легко, словно не чуя седока под собой.

Через час, когда уже соленая пена с ее губ полетела в лицо, он очнулся, понял, что кобыла теперь мчится в свой, еще не позабытый в вольной калмыцкой степи табун, резко натянул поводья:

-Эх, подруга! Тпрр-р-ру-у, дур-р-ра!!! Эдак ты меня обратно… к банде увезешь! На закуску!

Хмель давно прошел.

Соскочил с седла, бросил повод, пошел, шатаясь от свербящей думки в широкую, пахнущую чабрецом и уже расцветающей душицей, звенящую тысячами цикад, ночную степь.

Сидел-сидел, поминутно сплевывая, нервно грызя травинку и вдруг повалился, как подкошенный, набок:

…-Да што ж я… и весь свой… век так буду, -хрипел, катаясь по молодой травке, исходя тоской и пеной, -мучиться?! Да што ж… я… наделал-то…

Поднимался, крутился волчком по гулкой черной степи и искал, искал глазами кого-то, не находя во мраке ничего, кроме бездны.

– Пр-р-рости, Мокеич! Прости-и-и… Ты меня-я-я…, – глухо, по-волчьи тужил, как на тризне друга, -прости, команди-и-ир… Видит же… Бог! Ить… спасти ж тебя хотел…, -задыхался, глотая соленые теплые слезы, -китайца удави-и-и-л… И спас бы! Спа-а-а-с! Ушли бы!.. А ты-ы-ы… Не пошел!.. Не пош-шел! Пр-р-ротив них… не пош-ше-е-ел!..По-ве-рил! По-ве-рил! А-а-а-а!…

Но так же тускло и молча мерцали звезды и весело и многоголосо пели цикады и, слушая их вековечную песню, молчала угрюмо темная степь. Почти промеж ног проскочила, весело сверкая золотыми кольцами в голубом свете луны, юркая степная гадюка.

-Ишь, проклятая… Граеть, под Троицу… Видать, што… На дождь.

Припомнилось отчего-то как мамаша, накануне Троицына дня, истово помолясь Богородице, уходила до свету в степь. Верталась с охапками душистого, мокрого от росы чабреца и разносила его по комнатам, тихонько шепча «Отче наш… Иже еси… на небеси…».

В ответ на Гришкины усмешки ворчала сердито:

-Все то вы, молодняк, не знаете и не понимаете… А придеть ваш час, и узнаете, и поймете… Во имя отца и сына… Святаго Духа…

Сел на склоне балки, обхватив мокрые дрожащие колени, склонил тяжелеющую голову. Под треск цикад снова ушел в себя. Поплыло от чего-то перед глазами теплое детство, ленивая от жары речка, черные от загара пацаны и он, Гришка, таскающий со дна реки, из теплых, живых нор шершавых, зеленых молодых раков… Пальцы ноги проваливаются вниз, в глинистое тепло рачьей норки с твердыми краями, Гришка ныряет, рукой протискивается в узкую нору, выныривая, под визг девчонок на берегу, с размахом швыряет громадного, покрытого лишаями рака на берег… А-а-а-а… Э-э-эх! И вдруг, как из уже другой жизни, медленно выплыло перед ним темное, синюшное, ободранное от побоев лицо комполка Гаврилова, подернулось лепкой, иконной желтизной, скривилось болевой судорогой:

-Ты што… Убег, Гриша?..

И громовым разрывом ударил в виски и низкие потолки подвала выстрел нагана. Со звоном отлетела в угол гильза.

И ласковые слова пожилого усатого казака:

-Што, солдатик?.. Уработал свово… комис-сарика?

Гром вдруг всполохнул степь и раскатился, аукаясь, по притихшим балкам и поймам ручьев.

Упал, задыхаясь, на спину, раскинул широко руки, ладонями греб, рвал и рвал молодую степную траву. Луна, тихо продираясь сквозь косматые черные тучи, все так же невозмутимо катилась и катилась по ночному небу.