Сергей Галикин - Красное каление. Том третий. Час Волкодава

-Ишь ты… Кобель.

-Кобель не кобель, а люблю.

-Ты – меня?… Красный командир?… Рубака! Дочку полковника… Белую кость… И – любишь?..-приглушенно выдавила она, расставив над его лицом полноватые руки, склонившись над самым лицом так, что ее локон коснулся его губ, уперев ладонями в подушку.

-С первого… С первой минуты. Как увидал. Тем майским днем. Помнишь?..

-А я тебя.., -она вдруг задохнулась, -пока только… пригубила, Гриша… Ну, как бокал вина.

И уже потом, когда вся мокрая, часто дыша, отвернулась к стене, прошептала сама себе:

-А ты меня… до дна!

Гришка помолчал, наслаждаясь еще горящими ласками Ольги, потом сказал тихо:

-А Максимка-то наш… Эх! Видать, в доктора выйдет. Как ты. Жалостливый. Я ему про костры… А он мне про птичку божию. А я хотел, што б он… В командиры вышел.

-Как покойный дед, в офицеры? Тебе мало, что старшие вон… с аэроклуба не вылезают.

Ольга вдруг повернула распаренное лицо:

-Гриша! Надо бы нам… повенчаться! Я так не могу… Я тебя полюбила. Ты знаешь… Как та волчица. Своего самца. Который сильный. Который не даст в обиду. Но вот без Него, как-то… нехорошо.

-Без кого? – не понял Гришка.

-Без Господа! В Лежанке, говорят, Батюшка еще пока службу справляет. Храм без купола, а люди дыру соломой заткнули… Да и молятся!

-Да если мои Ге-Пе-Ушники узнають, што я венчался… Они же меня и… заставять тот самый … храм взорвать!..

-Они не узнают, Гриша.

Она замолчала, но Гришка знал, он чувствовал, по ее сбивчивому дыханию, по мелкому подрагиванию ее горячего плеча, что Ольга хочет спросить его еще о чем-то, о чем-то таком для нее очень важном и… Не может. Или не знает – как.

Наконец, он сам сказал тихо:

-Ты хочешь знать… Были ли там, в банде… Офицеры? И…

Она вскинулась, приложила палец к его губам:

-Молчи!

Но Григорий уже твердо продолжал:

-Были. Все уже в морге. Остыли. Да! Одново я… пустил. На все четыре стороны.

-Что-о-о-о?!!

Ее глаза в темноте расширились и заблестели и Григорий увидел это:

-Не боись, не твой… Твой… не попался. Пока.

– Ну, Григорий, сверли, брат, дырку для ордена! – Шинкаренко, едва отворив дверь, всей своей грузной фигурой в черном заиндевевшем кожухе, вдруг ввалился в комнату, паруя морозным паром и скаля пожелтевшие от непрерывного курения крупные зубы, – это ж надо, а! Банду уничтожил! Главаря… повесил, как собаку! Нашим! Пр-ролетарским судом, б…ть! А?! Ч-черт тебя подер-ри, Гриш-ша! Дай обниму, зар-раза ты такая!

И, крепко обнял едва успевшего вскочить с постели полусонного Гришку, по-стариковски кряхтя и страдая одышкой.

-Так то и плохо… Што повесил, -Григорий, в одной исподней рубахе, слабо усмехаясь, присел на табурет, едва успевши пододвинуть такой же табурет грузно плюхнувшемуся на него Шинкаренке, -как бы за то… ответить теперя… не пришлось.

-Ну, объясниловку накатаешь и всего-то делов! В противном случае они б за тобой не пошли! Тактика! Он што, не заслужил веревку? Да я б ево-о…,– Шинкаренко сомкнул трясущиеся суховатые губы, свел выцветшие брови:

-Р-рыковка… есть?

Григорий с сожалением посмотрел на старого боевого товарища. Изможденное тяжкой жизнью, посеченное мелкими, едва заметными шрамами, заросшее трехдневной щетиной лицо… Сколько пройдено вместе, сколько раз пропадали под пулями бандитов, сколько раз таяла последняя надежда и лютая смерть, скалясь беззубым ртом, уж нависала над обоими… Но все же выбирались как-то… Когда-то уже давно, в далеком двадцать втором, Шинкаренко его, молодого чекиста, только что демобилизовашегося с Первой Конной, после госпиталя, принимал в Романцовский отдел. Это был еще молодой, энергичный, пышущий здоровой силой человек… Григорий тогда еще не знал, что у Шинкаренки в девятнадцатом году в Юзовке погибла от рук самостийщиков вся семья – две взрослые дочери, мать и жена, погибли лютой смертью, и он был направлен в Ростовскую ВЧК, подальше от тех мест, где бы он убивал бы, мстил бы, искал бы смерть, не видя для себя больше никакой жизни…

Ему было уже за шестьдесят и он, ежедневно с утра, уже навеселе приходя на занятия кружка ворошиловских стрелков , который он вел в школе – восьмилетке и на которых занимались и его, Григория, старшие пацаны и дочь, до вечера уже напивался вдрызг.

Орден Боевого Красного Знамени за номером пятьдесят прощал ему все.

Его желтоватое, обрюзгшее лицо, с явными признаками сжигающей организм хронической болезни, всегда расплывалось в доброй старческой улыбке при встрече.