От умного и наблюдательного Василия Алексеевича нельзя было скрыть перемены, произошедшей в жизни Толстого. Да он и сам в первый же день поведал дяде и кузену о своём счастье. Но говорил о своей любви как-то не совсем привычно — речь шла не как подобает в подобных случаях о том, чтобы, положим, связать свою судьбу с избранницей, а о том, чтобы собственную жизнь резко переменить не в семейном, а скорее в служебном смысле.
Странно сложилась личная жизнь Василия Алексеевича — красавец, в высшей степени порядочный человек, с поразительно щепетильными понятиями чести, он до сих пор оставался холостяком. Многие близкие ему люди знали, как строго относится он к такому чувству, как любовь к женщине. Ещё в годы молодости он признавался своему, наверное, самому сердечному другу Василию Андреевичу Жуковскому: «Обман в любви принято светскими законодателями не считать обманом; оставить женщину не считается у них проступком... А по-моему, это — истинное преступление и против чести, и против сердца...» Однако немногие знали, что было у него когда-то сильное увлечение — любовь к одной замужней женщине, баронессе; даже где-то, говорили, воспитывался их общий сын, которого она не отдала Перовскому и сама не захотела связать жизнь с Василием Алексеевичем, как он на том ни настаивал. Вот почему этот, в сущности, несправедливо обделённый любовью человек так искренне позавидовал страстному чувству племянника. Однако рассуждения Алёши о том, что он готов бросить ненавистный ему образ жизни, насторожили Перовского.
— Видеть людей, которые жили и живут во имя искусства и которые относятся к нему серьёзно, — убеждённо говорил Алексей, — мне доставляет всегда большое удовольствие — потому что это так резко отделяется от так называемой службы и от всех людей, которые под предлогом, что они служат, живут интригами одна грязнее другой.
Уж кто-кто, а Перовский знал не просто художников — гениев, живших искусством. Пушкин, Брюллов, Жуковский... Да разве они были свободны от общества и его законов, разве они не служили?
— Ах, милый ты мой, тебе противна служба, ты презираешь людей за то, что они живут интригами одна грязнее другой. Так яви пример противоположный — противопоставь мерзости благородство!
— Я родился художником, но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником... У нас — всё полезай в одну форму, в служебную! Однако известно, что один материал годен для постройки домов, другой — для делания бутылок, третий — для изделия одежд, четвёртый — для колоколов... но у нас камень или стекло, ткань или металл — всё в одну форму!
Сашка, растянувшийся на тахте, засмеялся:
— Здорово ты насчёт бутылок и колоколов! Из меня, увы, не изготовишь и убогого курка, а не то что ружья, коим мечтает меня видеть наш умный и целеустремлённый дядя-генерал.
Александр Жемчужников недавно окончил университет, и Перовский, помня о когда-то плодотворной дружбе с Далем, который теперь успешно служил в министерстве брата Льва, увлёк за собой в Оренбург молодого и образованного чиновника. Но оказалось, что у него ещё не весь ветер вышел из головы.
Между тем Василий Алексеевич хорошо понимал, к чему не лежала душа племянников — к чиновнизму. Да, прав Алёша Толстой: вся наша администрация и общий строй — явный неприятель всему, что есть художество, — начиная с поэзии и до устройства улиц... Он понимал и то, что дружба племянника с цесаревичем — золотая клетка. Ведь он сам был из того теста, что и племяши, и сам не мог и не захотел стать чьей-то ходячей принадлежностью.
И всё же Перовский не мог согласиться, что служба как таковая противопоказана творческой личности.
— Всё бросить легче, чем попытаться что-то в существующих порядках изменить. Это, если хочешь, признак того же эгоистического чиновника, привыкшего думать лишь о своей выгоде: раз не по мне — буду искать, что лично меня устраивает! Я назвал это эгоизмом, сиречь себялюбием. Но следовало бы определить такое поползновение лучше малодушием и трусостью.
— В вас, дядя, говорит генерал, — возразил Толстой.
— Генерал — это человек, который привык не бояться никаких, даже самых отчаянных, положений и не покидать панически поле боя. И ещё генерал — прежде всего думающий о тех, кто вверил ему свои жизни. Согласен: ты вправе уйти! Но лишь тогда, когда проявишь себя на том поприще, которое сочтёшь делом всей жизни.
— Но я нашёл опору. Она — моя Софи.
Читать дальше