Михаил Щукин - Осиновый крест урядника Жигина

Смеялась Магдалина Венедиктовна, как девчонка, звонко, взахлеб, до слез. И все взмахивала руками, словно желала оттолкнуть от себя голос Марфы, который озвучивал здесь, в далеком Ярске, давнюю и веселую страницу ее прошлой жизни, когда она была молода, красива, когда артистку Громскую знала вся театральная Москва, а расположения ее сердца добивались даже такие мужчины, как сказочно богатый миллионер Шубинский.

Давно это было. И многое позабылось. Но выпали нечаянно старые газетные вырезки, и вспомнилось…

Посмеиваясь, Марфа собрала бумаги, уложила их на прежнее место, потянулась выше, чтобы достать часы, но Магдалина Венедиктовна ее остановила:

— Ладно, Марфуша, пусть там лежат. Время на любых часах течет, хоть на громких, хоть на тихих… Все равно не остановишь! Иди, чай будем допивать.

Они продолжили чаевничать, и Магдалина Венедиктовна много еще о чем вспоминала в этот вечер, а Марфа, необычно притихшая, слушала ее, но невнимательно — она о своем думала.

И тоже перебирала в памяти прошлое, не такое уж давнее…

«Маменька родименька, возьми отсюдова, страшно мне здеся, боязно! — истово просила Марфуша; натягивала на худые исцарапанные коленки подол застиранного платьишка и даже не замечала, что он стал мокрым от ее обильных слез. — Дома я бы в постельке лежала, ты бы меня по голове гладила… Домой хочу!»

Сидела она, сгорбившись, на земле, опустив голову, и больше всего почему-то боялась огромного костра, полыхавшего в чистом поле посреди темной ночи. Жарко, буйно горел костер, взметывал высокое пламя прямо в небо, густо стрелял во все стороны искрами и они казались в постоянно меняющемся свете такими же яркими, как звезды, только гасли очень быстро. Падали в траву и сразу терялись, будто проваливались под землю.

Пугающе одиноко было среди чужих людей, которые говорили между собой громкими голосами на непонятном языке. Лица их в костровых отблесках казались то красными, то черными и мелькали так быстро, словно картинки на картах, которые Марфуша видела днем в руках у цыганки. Вроде бы она и руками не шевелила, а карты разлетались, слетались, мелькали, как живые, и это был единственный момент за три дня, когда не тосковалось о доме. Но Зара, так звали цыганку, быстро смахнула карты в колоду, сунула ее в складки бесчисленных юбок, хлопнула в ладоши и сказала:

— Я гадать тебя научу! Лучше, чем сама умею!

Она хотела что-то еще сказать, но сердитый бородатый мужик в красной рубахе грозно крикнул на непонятном языке, и Зара побежала к нему так быстро, что легкие юбки взвихрились, будто подул ветер.

Все три дня, проведенные в цыганском таборе, сплелись для Марфуши в один — длинный-длинный, как пыльная дорога, по которой ехали, и пока ехали, переднее колесо кибитки скрипело не умолкая. Под этот скрип, устав плакать, Марфуша иногда задремывала, но кибитку встряхивало на очередном ухабе, и она просыпалась. Сейчас, сидя возле костра, она молча звала мать, но отзыва ей не было. Совсем иной голос окликнул:

— Вставай, пойдем.

Жесткая, тяжелая рука легла на худенькое плечо. Марфуша вскинулась, глянула снизу вверх — стоял перед ней бородатый мужик в красной рубахе, а за ним, выглядывая из-за спины, маячила Зара. Не снимая ладони с плеча, мужик подвел Марфушу к кибитке, которая стояла ближе других к костру, и ушел, не сказав больше ни слова.

— Не бойся, — Зара склонилась над ней, монисто негромко звякнуло. — Не бойся, мы с тобой сейчас наряжаться будем…

Легко разогнулась, залезла в кибитку и вытащила оттуда большой узел. Быстрые, проворные руки стащили с Марфуши старенькое платьице, надели на нее одну юбку, другую, третью, и скоро она оказалась в чужой и непривычной одежде, а к маленькому крестику, висевшему на шее, добавилось монисто, которое забавно звенело. Зара обошла кругом, любуясь своей работой, цокнула языком и хлопнула в ладоши:

— И песням нашим научу тебя, залезай в кибитку!

В кибитке она уложила Марфушу рядом с собой, закинула руки за голову и запела. Голос у нее был сильный, завораживающий и пугающий, словно пламя большого костра, но — странное дело! — слушать его хотелось еще и еще. Марфуша слушала и не заметила даже, когда уснула. А утром, пробудившись, с удивлением поняла, что песню, услышанную вчера, она сейчас может спеть сама, даже не понимая чужих слов, которые прочно вошли в память.

И она запела.

А затем, как и обещала, Зара научила ее гадать на картах, научила плясать и еще научила многим другим песням — Марфуша ничем не отличалась от своих цыганских ровесниц, разве что цветом волос да маленькими веснушками на носу. В новой наступившей для нее жизни забывался родной дом в деревне Подволошной, все реже вспоминалась мать, а самым близким человеком становилась Зара. С ней было не страшно, а даже весело: ходить по дворам, петь и плясать на ярмарках, гадать на картах доверчивым бабам, обманывать их, а при случае, когда выпадал ловкий момент, и воровать все, что плохо лежит.