Дмитрий Нагишкин - Сердце Бонивура

— Атамана-а! — орали семеновцы.

— Атама-на-а да-вай! — раздавалось все громче.

Состав безмолвствовал. Молчание это еще больше раздражало толпу. Кто-то в запальчивости крикнул:

— Что, атаман, переперло ответ держать? Боисси выйти?!

Кто-то оглушительно свистнул. Один казак подскочил к салону:

— Пущай атаман выходит! А то расстреляем всех начисто!

Над головами засверкали сабли, замаячили винтовки. В одной теплушке раскатились напрочь двери, открыв стоявший раскорякой пулемет. Номерные бросились стаскивать чехлы с пулеметов.

В окнах салонов замелькали головы.

На площадку среднего вагона вышел офицер с черным чубом над глазами. Его узнали. Это был подполковник Шабров — начальник штаба.

— Атамана давай! — загорланили ему навстречу.

На площадке показался Семенов. Его защитная гимнастерка была расстегнута, волосы всклокочены, рыжие усы распушились, как у кота, багрово-красное лицо его лоснилось, глаза заплыли. Он был пьян. Несколько офицеров-телохранителей спустились с площадки, преградив доступ к ней.

Шум стал утихать. Казаки шикали друг на друга. Когда воцарилась относительная тишина, атаман хрипло крикнул:

— Здорово, станичники!

Ему ответили вразброд, нестройно. Атаман покачнулся, обвел толпу глазами.

— Ну, что дальше, станичники?

Рябой, стоявший рядом с Караевым, натужась, отчего шея его раздулась непомерно и толстые жилы набрякли, пульсируя на ней, закричал что есть силы:

— Ты чо, паря, нас спрашиваешь? Это мы тебя спрашиваем: чо дальше?!

Атаман, сбычившись, глянул в сторону рябого и на всю станцию закричал:

— А дальше и некуда, станичники! Все! Провоевались мы!

Толпа шатнулась.

— А кто со мной одной веревкой связан — к китайцам да японцам пойдем! выкрикнул Семенов, обуянный злобой. — По границе расселимся… Момента ждать будем! Японцы… помогут нам… немцы… Своего момента ждать будем до седых волос, до гробовой доски! До осинового кола в спину! — Он выпученными глазами оглядел притихших казаков.

Шабров, наклонившись, что-то проговорил. Атаман умолк и тяжело поднялся на ступеньки.

Рябой, который все время смотрел на атамана, протискиваясь все ближе, крикнул:

— А мы?

Атаман через плечо ответил:

— И вам туда же дорога!

Рябой ухватился за поручни.

— Нет, ты постой! — заревел он.

Что еще хотел спросить у атамана казак, так никто и не услышал. Коротко свистнув, паровоз рванул состав. Рябой вскочил на подножку. Молодцеватый телохранитель шагнул к рябому и прикладом японского карабина с силой ударил его в лицо. Иванцов, запрокинув голову, оторвался от поручней, зацепился за что-то широкими своими шароварами и упал между вагонами; из узкого просвета на секунду показалась его голова, затем рябой исчез. Набирая скорость, поезд помчался по сверкающим рельсам. Казаки шарахнулись в стороны, давя друг друга, чтобы не попасть под колеса.

Вечером пришел ожидаемый приказ: семеновцы через Владивосток отправлялись в Посьет, а затем пешком в корейский город Гензан. С собой разрешалось брать только самое необходимое. Лошадей не хватало, и малые обозы едва-едва могли поднять двух-трехдневный запас продовольствия.

Ротмистр долго отбирал вещи, по десять раз перекладывая их. Получалось много.

Взгляд Караева упал на вещевой мешок Иванцова. «То ли дело этим скотам, — подумал ротмистр, — пачка махорки, пара портянок, и ни черта больше не надо!» Вслед за тем он рассудил, что вещевой мешок удобнее чемодана. Караев ухватился за мешок, оказавшийся несоразмерно тяжелым. Ротмистр развязал его. Вынул изрядный кусок свиного сала, несколько пачек махорки, десяток головок чесноку… Под этой поклажей в вещевом мешке находилось что-то тщательно завернутое. Ротмистр принялся разворачивать сверток. В свертке лежали кольца, брошки, портсигары, браслеты, золотые и серебряные монеты. Воровато оглянувшись, он запустил руку в сверток. Тут было целое состояние. Не в силах сдержаться, Караев зачерпнул горсть, что попалось. Золотой зуб среди прочих вещей объяснил Караеву, каково было происхождение этого клада.

— Ай да хват! Ай да рябой! — прошептал ротмистр.

Он завернул тряпицу. Сунул в мешок две смены белья, консервы, хлеб, закинул за плечи плотно завязанный мешок и вышел, без сожаления взглянув на свои разбросанные вещи.

— Что больно налегке? — спросил его какой-то поручик, уже взмокший под тяжестью двух чемоданов.

Караев махнул рукой.