Владимир Нестеренко - Обманутые счастьем

– Сибирь дюже далека, морозна, снежна. Растрясешь дорогой свой пай, голым придёшь в чужие степи.

– Волков бояться – в лес не ходить, тятя. Государь казну даёт на обустройство. Живота не лишусь! Вот в этом списке есть государев указ. Всё там расписано. – Евграф вынул из кармана чекменя лист газеты, показал отцу. – Вот, дознался. Слава Богу, обучили меня грамоте.

И по ранней весне, соорудив из брезента цыганский шалаш на бричке, запряженной мерином и жеребой кобылой в пристяжке, Евграф с семьёй и нехитрым скарбом тронулся в далекий трудный путь с отцовским благословением, под обильные материнские слёзы и звучный грачиный гвалт.

Александровская ярмарка в старинном Карасуке с красавицей златоглавой церковью, июньскими днями ширилась, раздвигала границы. Как апрельский обильный снег, стаявший во всех колках, логах поймы реки Карасук наполнял мутной водой извилистое русло с невысоким левым берегом, так местный да пришлый с запада империи говорливый народ, прудил базарную большую площадь. Она лежала на окраине поселка пыльная, унавоженная скотскими лепёшками, овечьими бурыми конфетками, рассыпанным овсом из лошадиных торб, клочками сена у прясел. Шум людских голосов походил то на музыку расстроенных инструментов, то улетал в прилегающие улицы вместе с шаловливым, но теплым ветерком, то возвращался вновь с выкриками того или иного торговца, расхваливающего свой товар. Он был тут разный. Стояли в ряд брички: груженые плугами, маслобойками, бочками, конской упряжью, бычьими выделанными и сыромятными шкурами, бухтами верёвок, кухонной утварью, ведрами из цинка и клёна, корзинами из ивы. На лавках краснела свежая говядина, свинина с салом в ладонь, лоснились золотистым оттенком аппетитные окорока; кудахтали куры-несушки в деревянных клетках, гуси в сером оперении, горластые, как иные неугомонные бабы. Дальше стоял скот. Годовалые бычки, годные для ярма и пахоты, телята, овцы, хрюкали и визжали с мешками на мордах свиньи, на которые косили глаз стреноженные жеребцы и кобылы. Лежал в штабелях пиленый лес: плаха, брус, кругляк и жерди.

Степан Белянин был на год старше Евграфа, крепкий в кости, русоволосый с рыжей бородой, оазисы его щёк свободные от щетины розовели здоровьем. Одетый в косоворотку, заправленную в штаны с широким поясным ремнём, он прибыл на ярмарку вместе с приятелем, чтобы купить коров, кур на вторую государеву казну, выданную в волости как надёжным переселенцам. Степан с семьей приклеился к обозу Нестарко на переправе через Волгу. Вместе шли по Уральским горам к Челябинску, где хотели погрузиться со всем скарбом на поезд, и катить по свежей недавно проложенной железной дороге, до самых алтайских степей. На подходе к городу стали замечать вереницы таких же как они людей. Кто шёл пешком с детьми разного возраста, неся в мешках и узлах поклажу, кто катил на пароконных подводах, с усмешкой поглядывая на голодранцев. Были и такие, кто сидел в кибитках, а сзади шёл возок с хозяйственной утварью. Попадались люди даже с коровами и козами. С первого взгляда можно было прикинуть состоятельность путешественников, понять – куда и зачем прут.

Попутчики насторожились, расспросили нескольких мужиков – куда их гонит нелёгкая?

– Туды, куды и вы – в Челябинск, а дальше паровозом на вольные земли.

К станции не подступиться. Улица запружена подводами. Трубно ревел голодный и непоеный скот. То там, то здесь вспыхивал детский плач и материнский грубый окрик. Несло запахи от давно немытых тел, от нестиранной заскорузлой в дороге одежды, конским и коровьим навозом, что сыпался на мостовую. Евграф и Степан, оставив телеги с семьями там, где удалось приткнуться, пошли на разведку.

День клонился к закату, но было по-весеннему тепло. Прямо на мостовой возгорались слабенькие костры, на которых грели воду на чай. Люди перекусывали и устраивались на ночлег под открытым небом.

– Слыхал, что гуторят те, что в хвосте – вторые сутки тут. А те, что впереди – сколько ночёвок?

– Выйдем на станцию, спросим, почто такая толкучка?

– Я тебе скажу, люд метит сесть на поезд, а их – кот наплакал.

– Похоже.

На площади перед каменным широко рассевшимся вокзалом, на перроне, внутри помещения – злой, крикливый народ с узлами и мешками. Кто в армяках, кто в зипунах и в шапках с завязанными вверху ушами, кто в картузах; бабы больше в чёрных кафтанах и шерстяных головных платках, в принципе в однообразной одежде, чаще неряшливой, чем опрятной, испачканной грязью и плохо оттёртой. Толчея, рокочущая морским прибоем, со звонкими выкриками ругательств мужских надтреснутых голосов, поросячьи взвизги женщин и острый, как шило, детский плач. Увидели длинный составной стол из оструганных плах, за которым скученно сидели дети и взрослые, сзади – плотная страждущая шеренга людей.