Андрей Лушников - Опрокинутый жертвенник

В Старом городе на улице Стеклодувов, на заднем дворе пропахшей чесноком таверны, где за липкими от вина столами пили дешевое халкидское, играли в кости и распевали пошлые песенки ремесленники и мелкие торговцы, имелись два зала и поблагородней. В одном из них на высоких ложах, покрытых истертыми коврами, друг против друга возлежали Элпидий и Панатий. Перед ними на столе стоял кувшин с вином, блюдо с тонко нарезанной головкой сыра, фиги и оливки в масле.

Владелец солидного куска земли с виноградниками и оливами, любитель ученого общества, редкозубый, с белесыми вьющимися волосами и наметившейся лысиной, широкий в кости, с маленьким животиком, заботливо уложенным рядом, добряк Патаний выглядел старше своих тридцати. Впав в благодушие после двух-трех чаш вина, он рассказывал Элпидию о сборе оливок, о том, что пшеница в этом году пойдет не меньше чем по золотому за десяток мер, и о том, что курия, привыкшая перекладывать все тяготы на плечи горожан, взимает новый налог для даров императору Константину и снаряжения посольства, которое отправится скоро к нему в Никомедию.

Элпидий слушал друга молча и изредка вздыхал.

Панатий, заметив это, поставил чашу на стол.

– Что с тобой, друг? Ты так вздыхаешь, будто разорился или болен.

Элпидий удрученно посмотрел на него.

– Ни то, ни другое, а худшее.

– Так что же может быть хуже этих двух несчастий? – искренне удивился Панатий.

Философ горестно вздохнул.

– Я погиб, друг.

– Что, прямо так и сразу? Давай допьем вино! – колыхнул животом Панатий и, посерьезнев, добавил, – В чем дело?

– Меня поразил Эрот, – печально кивнул ученик Ямвлиха.

– Несчастный! Эрот, Эрот, – заворчал недовольно Панатий, – ты знаешь, что он – этот Эрот? Нет? А!.. Он как чума! Подкрадывается к тебе незаметно, дышит в затылок – и вот ты уже в трупных пятнах. Поверь мне друг, Эрот – убийца! Гони его взашей!

Панатий откашлялся и пропел огрубевшим от выпитого голосом из какой-то народной песенки:

– Курносый мальчишка Эрот! Если посмеешь в меня стрельнуть из дитячьего лука – кудри тебе надеру! Поплачься, пойди к своей мамке!

Элпидий выслушал приятеля с напряженным вниманием.

Панатий, взглянув на друга с доброй иронией, спросил:

– И это из чьих же глаз пущена стрела? Я ее знаю? Кто она?

Элпидий помолчал, собираясь с духом, и со вздохом сказал:

– Таэсис, дочь Аммия.

– Дочка архитектора? – подскочил на ложе Панатий, – Несчастный! Она же из круга гордецов, забудь о ней!

Философ покачал головой.

– Ты посмотри на свой жалкий вид. – Панатий был само участие. – Друг, забудь скорее эту Таэсис! Давай поднимем чаши за бога дружбы. За Зевса Дружественного! – Панатий поднял чашу.

– Ты прямо-таки само красноречие, – глухо отозвался Элпидий. – Можешь уже биться за кафедру первого говоруна города. Вот прямо сейчас из этого сброда, что пьет за стеной, можешь набирать учеников и драть с них по триста монет. В пику Зиновию и Ульпиану.

Панатий улыбнулся, довольный таким сравнением. Зиновий и Ульпиан считались лучшими риторами и софистами Антиохии. Победить их в красноречии, занять место государственного ритора, получать хорошее жалование от городской курии и гонорары от учеников за то, что он просто будет чесать языком – перспектива для добряка показалась заманчивой. Он пожевал губами и начал рассуждать:

– Может быть, мне действительно поучаствовать в состязании за кафедру риторов? – Панатий, подперев кулаком толстую щеку, начал мечтать. – Оставлю дела на вилле, найму управляющего, заведу сотен пять домашних рабов, секретарей и переписчиков моих речей. Отберу у Зиновия патент, а вместе с ним и виноградник, который дал город ему за словоблудия. Куплю у императорского дворца большой дом с золотыми колоннами, с садом, павлинами, обезьянами и страусами. Стану всех учить уму-разуму и читать в театре панегирики императору Константину. Если, конечно, он приедет в Антиохию.

Элпидий смотрел, не мигая, на дно пустой чаши и не слушал приятеля.

– Знаешь, друг Панатий, она любит Самбатиона, – сказал он вдруг трагическим голосом.

– Кого? – посмотрел на него рассеянно Панатий, увлеченный своими мечтами, не совсем понимая тяжести положения друга.

– Возничего Самбатиона. Этого мужлана, который по-гречески-то говорит – точно жернова во рту ворочает. Она ходит на бега и пожирает глазами этого… этого конюха, который только и восседает, как статуя, на колеснице и ничего не видит дальше конского хвоста. Вчера на бегах, когда он упал с квадриги, она готова была выбежать к нему на арену. – Элпидий стукнул кулаком по столу. – А на меня даже и не взглянула!