Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...

— Помогу дюралевую лодку купить с самым сильным подвесным мотором. В Томске на сберкнижке деньги есть.

— Тогда я за тебя, Наган… Натан Натаныч, век молиться буду.

— Не надо… Ты своди меня к Прасковье Саиспаевой.

— К гулёне городской? Зачем она тебе? На ней только ленивый не валялся. Но Глухаря брезг берёт. Я — пас.

— Поменьше болтай, гусарик!

Двор полуостячки Праски оказался запущенным. На чурке у рассыпанной поленницы щучьи головы. Со сломанной изгороди взлетели две вороны, рассерженные приходом нежданных гостей.

Давняя любовь чикиста Воробьёва валялась на кровати в грязном мятом платье.

Сердце Натана Натаныча ёкнуло и сжалось от боли.

— Здравствуй, Прасковья!

Расширила затуманенные глаза, медленно потянулась за полотенцем. Швырнула его в бывшего полумужа:

— Изыди, призрак! Чё припёрся?

Сама приглашала.

— Когда это?

— В больнице.

— Ааа…

Глухарь направил в Саиспаиху стеклянный оружейный ствол: бутылка водки подействовала ударом гаубицы.

— Поставь гостинец на стол и… сматывайтесь оба… Уходи, стрелок, уходи… Какую стыдобу от людей наслушалась! С того и запила… Несчастье ты мне принёс… В ворота не выходите, огородами проберитесь… Марш!

— Вот так встреча! — развёл руками Губошлёп. — Водку зря оставили.

— Мы куда сейчас заходили?

— К твоей Праске, — уточнил Василий.

— К Варваре?

— Далась тебе эта томская Варвара… Остячку по молодости топтал?

— Не помню.

— В НКВД служил?

На лице снайпера выступили пятна, похожие на сыпь. Налитые испугом и недоумением глаза округлились: озеринки наполнились слезами. Даже подсознание было оглоушено таким резким анкетным вопросом.

Плач навзрыд тронул не совсем затянутую ряской душу Глухаря.

У ворот обиженные гости остановились. Васька посчитал унижением воровски пробираться огородами. Пусть ветеран порыдает не на улице — у шаткого воротного столба. Если жизнь получилась кривая, расшатанная судьбой — можно её оплакать на грязном дворе Саиспаихи. Ведьма! Так позорно изгнать из грязной халупы… водки зря лишились…

— Натаныч, успокойся. Пускай весь городок восстанет против тебя, проклянёт за старые грехи — я тебя не предам… Прости меня, дурня, за грубые штучки на яру… Васька Глухарь — не совсем конченный алкаш… мы с тобой — божьи коровки, испятнанные точками…

Словесный поток самозваного ординарца приглушил рыдание гвардейца. Вскоре иссяк поток слёз.

Покинули неуютный двор Саиспаихи. Шагали медленно, ни от кого не таясь, никого не боясь.

— Мы где?

— Идём по улице Железного Феликса, — уточнил маршрут ординарец, — чтоб она под яр провалилась… именами отъявленных палачей сотни улиц в стране названы… мавзолеи… памятники… Твой грех, Натаныч, — ничто по сравнению с массовиками-затейниками, потопившими страну в народной кровушке… Понимаешь меня, снайпер, обласканный маршалом Жуковым?

Ответа не было.

Урывками историк Горелов записывал в дневнике разрозненные мысли. В городке образца семьдесят девятого года работалось хуже, чем в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах. Причину сбоя в труде он видел в Полине Юрьевне: добродетель успела наследить в спокойной душе учёного. Её отлучки по делам затягивались до полночи.

Временами Сергей Иванович представлял историю Руси Великой огромной свалкой, куда набросали за века массу хлама. Он — старьевщик — роется в полуистлевших армяках, зипунах, кафтанах, мундирах. Покрылись ржавчиной короны, ордена, сабли, пики… хронология событий превратилась в расшатанный частокол.

«Бреду по этой свалке всю сознательную жизнь, стараюсь кристаллизовать чистую правду. Я — алхимик веков — оплакиваю жертвы, осуждаю палачей. Есть жертвы — найдутся виселицы и гильотины. Сыщутся палачи.

Что делают правители, если жертва — весь народ? Они усиливают полицейский режим, готовят карателей специального назначения. Отсюда тюрьмы, концлагеря, такие вот Ярзоны, куда падалью сброшены сотни трупов в расстрельные годы и отправлены в глубины Оби в новое равнодушное время…

Докторскую диссертацию мне не защитить. Не пропустят новейшие воззрения на продажную власть, на партию-колосса: на глиняных ногах, но стоит на подпорках услужливой пропаганды… Без всеобщего покаяния клан коммунистов долго не продержится. Но он и не думает признавать промахи, допущенные даже в новейшей истории. Пример тому — предание воде трупов совсем не врагов народа. Правители той эпохи без зазрения совести перевели предательскую стрелку на белых, пропитав их не только кровью, но и ненавистью оглуплённых масс… Революции, сотворённые ядовитыми умами махровых властолюбцев, услужливыми руками недальновидного простолюдья, не принесли ни свободы, ни земли, ни полноценной радости труда. Одна формация рабства перетекла в другую — изощрённо хитрую, скрытую во лжи, похожей на правду… Власть — от дьявола… Солнцем предоставлена свобода задолго до богов. В его благотворных лучах сосредоточена истинная суть правления миром… Человек вторгся в пределы света со своим непродуманным уставом, приняв Вселенную за тихий заброшенный монастырь…».