Сармат - Сибирь-медвежья сторонка

– Что, пострелёнок, гостинца чаешь? Чичас посмотрю, чего тебе лисичка послала.

Николенька уже давно знал, что никакой лисички нет, но виду не подавал уж года два.

С этими словами Захар отвернул полу шубы и начал шарить в нутряном её кармане, который был больше похож на кису [6] Кошель, кисет. , чем на карман. В кармане он искал нарочито долго, играя в каждодневную игру. Наконец достал большой калач с маком и протянул его сынишке:

– На-ка гостинец, да не забудь с братьями поделиться, калач-то не мал.

Последние слова Николка уже не слышал – стрелой в хоромину убежал. На дворе начинались сумерки, и Захар Иванович зашёл в конюшню проведать Голубчика – своего верхового коня, который заржал мягко, узнав хозяина. Жеребец был обихожен справно, видно было, что он напоен, начищен и овёс задан в кормушку сполна. В стойле было чисто и сухо. Знать, дворовый работник Гаврила на службе не дремал. Ладноть, на дворе порядок, можно и в дом иттить.

Захар Иванович подошёл к высокому крыльцу своих хором и с прищуром оглядел всё вокруг. Хозяйство дворовое было в полном порядке, пока ладить ничего было не нужно. «Эхма, кабы денег тьма!» – сказав свою присказку, дьяк усмехнулся в усы и бодро поднялся на крыльцо. Только успел Захар войти внутрь жила, как сразу увидел Маланью, которая пребывала перед ним с подносом, на котором стояла чарка с медовухой, а в отдельной мисочке лежал мёд в сотах.

– Выпей и закуси, Захар Иванович, чем бог послал, – чай, замёрз, свежо ещё на улке-то. Видела я в окошко, как ты с кем-то на торговой площади боле часу беседовал.

– Боярин Голицын совету просил, вот и разговорились. А ранее с ним, да с царём, да с патриархом Новгородским Никоном трапезовали. Выпивали, конечно, не без этого. Насмешил меня Никон-то энтот, грит, Москва – Третий Рим. А царю понравилось. Да-а. Нек добру энтот Никон на Москве, царь его шибко возлюбил, патриархом всея Руси сделать хочет. Гордыня обуяла сего Никона, наплачется с ним православный люд. – С этими словами Захар поднёс чарку к усам да и выпил зараз, а потом заел питьё сотейным мёдом.

Завтра Паска, и семейство его было занято подготовкой к празднику. Кто-то лук шелушил для покраски яиц, девчонки варили холодец. Всем Маланья дело нашла, а мужу сказала:

– Иди в светёлку, Захар Иванович, вздремни там часок-другой, чай, намаялся за день. Шутка ли, с самим царём меды распивал. А вы нишкните мне: что в дому говорится, в дому и остаться должно. Смекайте, у тяти не простая служба – он муж государев.

– И то верно, шанюшка моя, вздремну трошки, а то ко всенощной пойдём, там обзеваешься, – сказал Захар и скрылся за дверями светёлки – лёг, как был, в одеждах, да и задремал сладко.

Паску отпраздновали на Москве знатно, с молебнами и звоном малиновым на колокольнях, и как тут не вспомнить старинное «Веселие на Руси – питие есть!». Дни шли своим чередом, вот уже и зелень летняя стала видна. Погоды стояли ясные, с птичьим щебетом и ветерком ласковым. А среди народа московского шла колготня и раздражение, на улицах больше, чем всегда, мелькали всяческие кликуши и нищие. Люд московский хотел понять, за-ради чего началась эта церковная реформа? Чего хотели добиться реформаторы и какие выгоды сулили они теперь уже не Московскому княжеству, а России? Пир четырёх под Пасху через малое время стал уже забываться, но словеса, которые тогда Никон брякнул спьяну, не забылись, а, наоборот, были на слуху у всей Москвы. Люди как-то с гордостью произносили их, будто Москва была выстроена на развалинах Константинополя и как минимум на костях греческих. Даже слово «Москва» начали толковать и так и сяк, пытаясь в названии города найти какие-то отголоски былой славы. Но приходили к одному: город Москва назван по названию Москвы-реки, ведь город построили люди, а река была всегда. На этом досужий народ не успокаивался, начинали рассуждать, как название реки вообще образовалось. Тогда начинали уже расспрашивать дедов столетних: как же Москва-река называлась в их молодости? Кто ищет – тот всегда найдёт; и здесь нашёлся дедок-моховичок, который помнил, как его дедушка называл реку. Он заявил, что дед его рассказывал, будто Москва-река во времена его молодости была шире в два раза, чем она стала к его старости, и называлась она Мощква, что весь люд московский понимал как «мощная вода». На это некоторые возражали: «Ну ладно, “мощь” может быть, а “ква” – это, конечно, название воды, но в заморских наречиях». На это какой-нибудь бойкий малый ответствовал: «А “квас” тоже слово нерусское? Ить квас – это вода и есть». После таких бодрых заявлений спорщики на время успокаивались. После того как народ уже и устал от праздников, Никон созвал Великий церковный собор с участием царя Алексея Михайловича и многих лучших людей Москвы.