Юлия Верба - Одесская сага. Троеточие…

– Ну был же уговор – она выбирает. Красиво он нас сделал. Ничего не скажешь, – ухмыльнулся «ботаник». – Ну и пока никто не занял – вон та грудастая моя.

После Крыма Толик Верба, опять с двумя рюкзаками, проведет Люду до двора и ухмыльнется:

– Надо же, да я в квартале отсюда, на Степовой живу, а тебя ни разу не видел.

Он тряхнул выгоревшим до рыжины пижонским чубом и улыбнулся. А Людка похолодела: быть этого не может… Неужели это тот придурок в фиолетовом галстуке? Нет. Не может быть! Она отогнала эту мысль и в субботу по приглашению Тоси поехала в яхт-клуб. Конечно, с полной сумкой пирожков. Про путь к сердцу любого мужчины Женя и Нила втолковывали ей с детства.

Увидев яхты, паруса, загорелого дочерна Тосю, который своими огромными крестьянскими покоцанными ручищами что-то с упоением шкурил, Люда окончательно поняла, что это – Он. Ее одержимый морем Грей.

Грей проглотил пирожки не разжевывая и лучезарно улыбнулся:

– Хочешь яхты со мной перегнать? Мы тут две получили. Это рядом. Надо в наш яхт-клуб. Я все покажу. Вместе пойдем.

– А как называются?

– Пока безымянные.

Тося был великим стратегом: он еще в Крыму увидел Людкины глаза в музее Грина.

Подойдя с документами к ней, спросил:

– Ну что, на какой яхте в Одессу пойдем? – И протянул ей бумаги. Под шумок Верба вписал в ведомости новые названия яхт.

– Выбирай: «Ассоль» или «Грей»?

Это была не мещанская стрела Купидона, а победа чистым нокаутом. Поэтому, когда он явится на свидание не в форме, а своем лучшем и единственном костюме – том самом, коричневом, с малахитово-фиолетовым галстуком, – влюбленная Людочка только нежно спросит:

– А ты где это купил?

– Нравится? – обрадовался Толик. – Я сам пошил!

– В смысле сам пошил? – опешила Люда. Она не видела мужчин, которые в двадцать три умеют шить себе костюмы.

– Ну так у соседа моль сожрала, а я по швам распустил, обвел и сшил. Делов-то! Вон у нас машинка швейная есть в яхт-клубе, так я сначала руками, а потом на ней застрочил.

– А галстук у кого купил?

– Да где ж такой модный купишь? Сам пошил!

Люда простила родной душе и цвет, и фасон.

– Я надеюсь, вязать ты не умеешь? – спросила она.

– Нет, не пробовал, – признался Толя, – боюсь, руки не стоят.

– Вот и отлично. А то уже не знаю, чем тем тебя удивить.

– А ты правда умеешь? – обрадовался Тося. – А можешь, как у Хэма?

Знаменитая черно-белая фотография Эрнеста Хэмингуэя была практически в каждом интеллигентном доме. И у Тоси, зачитавшего его книги, это фото тоже украшало каморку-подсобку в яхт-клубе. Хэм был как титан, потрепанный жизнью, прошедший две войны, но несломленный. С бородой, морщинами и в толстом вязаном свитере с глухим высоким воротом, как у советских геологов. Правда, одесские поклонники Нобелевского лауреата – гуманиста с коммунистическими взглядами – не догадывались, что этот грубый свитер его четвертая жена Мэри Уэлш не связала, а купила в модном доме Кристиана Диора.

Люда свяжет свитер «как у Хэма». И не один. И станет пропадать вместе со своей любовью в яхт-клубе не только по выходным, но и по вечерам. Она будет готовить еду на всю команду и отмывать после обеда в штольне, откуда вытекал ручеек технической воды, жирные алюминиевые миски, помогать шкурить, красить, чистить, плести отбойники, складывать паруса. Ее миссия теперь – «прикрывать тылы» и «подавать патроны».

Парочка неистово целовалась в пустом трамвае. Вдруг Толик оторвался от Люды.

– Ну все! Пока! Мне надо здесь. До завтра! – и выскочил, не доехав до Моисеенко-Мельницкой всего остановку.

Люда оцепенела и по-беззубовски приподняла правую бровь: это что еще такое? Понятно, что на хуторе (а хутор – как и в начале века, это пара кварталов вокруг их дома) ее все знают и не тронут, но последний трамвай… Двенадцатый час ночи, а он просто выскочил и сбежал?! Адиёт на всю голову. Как же, поеду я завтра! «Мне раньше выходить!..» Через несколько минут она, уже готовая расплакаться от негодования, поднялась на выход, по привычке шепотом огрызаясь на вагоновожатую, бубнящую: – «Площадь Январского восстания». – Алексеевская площадь! – Вместо церкви тут были деревья и аллейки, чуть в стороне – рынок, который местные продолжали называть Алексеевским базарчиком.

Двери трамвая разъехались – за ними оказался Толик с букетом роз.

– А-а…а?

– Не бери – поколешься! Понюхала, и пошли – возле дома отдам.

Людка, улыбаясь, смотрела на цветы, а потом повернула руку Толика: