Эдуард Бульвер-Литтон: Последние дни Помпеи

Привычки повседневной жизни, пиры, зрелища, торговые сношения, роскошь и изобилие жизни древних, — все находит себе отражение в этом произведении, где борьба страстей, людские недостатки и пороки нарисованы искусною рукою опытного и умелого художника.

С наступлением вечерней прохлады, Виа Домициана, одна из главных улиц Помпеи, по обыкновению оживилась и по ней началось пестрое и шумное движение. Нескончаемой вереницей, сменяя одни других, задвигались колесницы, всадники, гуляющие, носильщики, матросы. Стук колес, звон конской упряжи, голоса предлагающих свой товар разносчиков — все слилось в один оглушительный гул.

Перемешиваясь и пестрея разнообразием красок, мелькали местные и иноземные одежды, по которым легко можно было узнать — достойного человека, статного воина, озабоченного купца, серьезного жреца и ветреного щеголя. Помпея вмещала в своих стенах образцы всех даров современной ей цивилизации.

Ея красивые блестящие магазины, маленькие дворцы, купальни, ее форум, театр, цирк, беспечность и живость ее населения с утонченными, хотя и испорченными нравами — все носило на себе печать тогдашнего Рима.

Каждый желающий мог бы найти массу развлечений, следя за этой оживленной уличной жизнью, но в ту минуту, с которой начинается наш рассказ, всеобщее внимание было привлечено нарядной колесницей, запряженной парой чистокровных коней. Снаружи на бронзовых стенках колесницы были художественно исполненные рельефные изображения сцен из олимпийских игр. Легкие кони летели, едва касаясь ногами земли, как будто им свойственнее было нестись по воздуху, чем бежать по мостовой, но останавливались как вкопанные при малейшем прикосновении возницы, который управлял ими, стоя позади колесницы. Владелец колесницы был одним из тех стройных и прекрасно сложенных юношей, которые служили образцами афинским ваятелям. Его греческое происхождение сказывалось еще более в строгой гармонии всех черт его лица и красоте падавших легкими кольцами кудрей. Туника его алела ярчайшим Тирским пурпуром, а в придерживавших ее застежках сверкали изумруды. На шее была золотая цепь, сплетавшаяся на груди в виде змеиной головы, из открытой пасти которой свешивался художественной работы перстень с печатью. Широкие рукава туники обшиты были золотой бахромой; золотой, как и бахрома, широкий пояс, украшенный арабесками, обвивал его стройный стан, служа в то же время и карманом, так как в нем находился платок, кошелек, грифель и дощечка для записывания.

Грек, точнее — афинянин, так как он был родом из Афин, приказал немедленно остановиться, когда двое молодых людей, в которых сразу можно было угадать праздных утаптывателей мостовой, громко и весело его окликнули. Этих щеголей можно было встретить везде, и почти всегда вместе.

Старший, поплотнее, по имени Клодий, был страстный любитель всевозможных пари и игры в кости; за ним, цепляясь как репейник за одежду, неотступно следовал молодой, разряженный Лепид, которого в кругу друзей называли — тень Клодия, или его эхо, потому что в разговорах он чаще ограничивался повторением слов Клодия, довольствуясь мудростью своего неразлучного друга.

— Ты нас на завтра пригласил к себе на обед, любезный Главк, — обратился к афинянину Клодий, — так нам, в ожидании, кажется, что часы ползут как черепахи.

— О, да, буквально как черепахи, — сказал Лепид.

— Ну, а для меня иначе, — любезно возразил Главк, — я все обдумываю как бы получше принять и угостить дорогих гостей, а время так и ускользает!

— Да уж, никто не сравнится с тобой в уменьи принимать и угощать! — воскликнул Клодий. — Ну, а как насчет игры? дойдет до нее дело? Будет большое общество у тебя?

— Многочисленное будет собрание? — спросил Лепид.

— Кроме вас, еще несколько друзей: Панза, Диомед…

— И, разумеется, твой любимец — Саллюстий? — перебил Клодий.

— Да вот он сам! — воскликнул Лепид.

— Легок на помине! Ну, в таком случае, мы лишние, — смеясь заметил Клодий, при чем и «Тень» также изобразил улыбку на своем, большею частью, неподвижном лице. Пожав руку Главку, друзья-близнецы удалились, а афинянин тотчас же выскочил из колесницы и подошел с приветом к Саллюстию, цветущему, статному юноше с ясным и открытым лбом, прямым и светлым взором.

— А я только что намеревался навестить тебя; но теперь я лучше отошлю колесницу домой, а мы с тобой пройдемся вместе. Эй, послушай-ка, мой Ксанф, — продолжал Главк, обернувшись к вознице, — сегодня тебе праздник! Ну, не прекрасное ли это животное, Саллюстий! — сказал он, погладив ближе к нему стоявшего коня.