Михаил Туруновский - Записки военного врача

Чекист бегло оглядел кабинет. Затем немного задержался в дверях и, как бы подгоняя, похлопал ладонью по дверному косяку. «Инструменты можете с собой не брать» – добавил он и, наконец, вышел.

Те несколько минут, что Михаил потратил на сборы, показались ему вечностью. Мысли путались, перебивая друг друга.

– Почему не брать инструмент? Что за чёрт? Это что? Расстрел? За что на сей раз? Хотя за ними не станет. Им даже повод не нужен. Пустят в расход, не задумываясь. Тогда почему в такую рань? Чтобы не видели соседи? Так ведь всё равно скоро узнают. Нет. Тут что-то не то…

На выходе из дома Михаила ожидала пролётка с кучером, одетым в затёртую солдатскую шинель и тот самый чекист в кожанке, чьё лицо с очень мелкими чертами он сумел разглядеть лишь теперь. Его такие же мелкие, глубоко посаженные глаза, словно две нацеленные на него бойницы, казалось, замерли в ожидании смертоносной команды «Пли!».

Сотни, тысячи, десятки тысяч подобных глаз вдруг появились тогда, словно ниоткуда, и наполнили толпу жаждущих дележа и расправы. Множество раз встречал он именно эти глаза там, где замышлялось и творилось зло. Поначалу эти обжигающие взгляды пугали Михаила своей откровенной ненавистью. Но спустя некоторое время, он почти научился ставить перед ними невидимый барьер, выстроенный из хладнокровия и самообладания, а так же пренебрежения к смерти, которую они открыто предвосхищали.

Разглядывая представителя новой, безграничной над людьми власти, Московский вдруг поймал себя на мысли, что почти перестал различать между собой эти изуродованные страшными гримасами лица. Похожие друг на друга в своей неудержимой ненависти ко всему, чем так дорожил Михаил, они обезличились в итоге настолько, что перестали для него существовать в качестве обособленных личностей. Лишь маски, безобразные уродливые маски вместо человеческих лиц. И вот сегодня обладатель одной из них снова пожаловал к нему. Но для чего теперь?

Только когда повозка тронулась с места и пришла в движение Московский, не поворачиваясь в сторону отвратительного ему во всех смыслах соседа, угрюмо спросил.

– Может, хотя бы сейчас объяснитесь, для чего я вам понадобился, и куда мы вообще направляемся?

Сощурив, и без того узкие глазные щели, чекист намеренно выдержал издевательскую паузу, и ответил лишь после того, как экипаж отъехал не менее ста метров от дома.

– Скоро всё узнаете. Когда приедем на место. Ни нервничайте! – небрежно отрезал сотрудник в кожанке, и далее за всю дорогу не проронил ни слова, явно наслаждаясь своей игрой.

Как показалось Михаилу, ехали они очень долго. От возникшего волнения он даже не следил за дорогой. Мелкая дрожь, которая никак не унималась в его теле, доставляла ему огромные неудобства. Изо всех сил он старался остановить это предательское дребезжание внутри, возникшее не то от холода промозглого утра, не то от неудержимого, почти животного чувства страха, рвущегося теперь наружу. Причём именно последняя, из возможных причин, раздражала его больше всего. Много раз он мысленно готовился к подобной ситуации, где всегда представлял себя до конца выдержанным и стойким, и вот…

«Главное сейчас молчать», – думал он про себя всю дорогу, – «Молчать, чтобы голос не выдал этого позорного волнения. Не дать насладиться этой гадине своей победой над моим павшим духом! Не сметь! Возьмите себя в руки, доктор! Как вам не совестно! Не сметь бояться! Вы же офицер, чёрт возьми! Не сметь»!

Нахлынувшие воспоминания, об отгремевшей недавно, Первой Мировой неожиданно придали сил, и постепенно вернули, потерянное самообладание.

Когда экипаж остановился у ворот большого подворья, Михаил понял, что они прибыли на место. Из экипажа доктор выходил уже вполне спокойным, готовым к любой развязке событий.

Вместе с сотрудником ВЧК Московский молча, вошёл в дом. Уже с порога стало ясно, что прошедшая ночь протекала здесь бурно. Удушливый запах махорки смешался с вонью кислой квашеной капусты и солёных огурцов. Пустые бутыли с остатками белой мутной жидкости валялись в самых разных углах, некогда приличного дома. Разорванные портьеры и измазанные обои являли собой типичный пример надругательства над чьим-то бывшим родовым гнездом, экспроприированным теперь в пользу нового правящего класса.

За добротным круглым столом, спиной к вошедшим, сидел молодой мужчина в штатском, и делал какие-то записи на ослепительно белом листе бумаги. Видимо, закончив предложение, он обернулся и, не вставая со стула, поприветствовал.