Андрей Воронов-Оренбургский - Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне

– Прошу вас, Аркадий… – Граф сосредоточенно свел брови.

– Павлович, – подсказал гость и сел в указанное стариком кресло.

– После беседы вас, сударь, проводят в спальню. Это прямо по лестнице, на второй этаж. Там же вас будут ждать ужин, горячая на горчице вода для ног и смена сухого белья… Вижу, на вас боле всего промок плащ? Да, погоды стоят… – Старик уселся за стол и, не дожидаясь ответа, сдвинул на край стола книги, кожаные папки с бумагами, пресс-папье, украшенное слоновой костью, гусиные перья. – Вот дьявол! Никак не найду очки… Что за напасть?!

– Не эти ли, ваше сиятельство? – Офицер указал перчаткой на круглые, в черепаховой оправе очки, такие же строгие на вид, как и сам хозяин. Сдвинутые вместе с бумагами, они покоились на одной из папок.

– Благодарю. Вот что значат острые молодые глаза, – водружая на нос очки, покачал головой граф и, протянув морщинистую руку, сказал: – Депеша его высочества при вас? Так я жду.

Уже лежа в свежей постели, прислушиваясь к частым порывам ночного ветра, Лебедев долго не мог уснуть. Поначалу не удавалось согреть своим теплом выстуженное ложе, позже, угревшись и задув оплывшую свечу, не получалось отдаться во власть желанному Морфею. За высоким окном на фиолетовом фоне проступали черные силуэты ветвей – корявые, похожие на старушечьи руки, немые и скорбные, они раскачивались на ветру, царапались о стекло: тук… тук… тук… словно просили милостыню.

Не в состоянии забыться, Аркадий закинул руки за голову и, глядя на причудливый купол старинного балдахина, что темным облаком нависал над кроватью, стал вспоминать дорогу из Петербурга в забытую богом Вильну. Картины рисовались глухие и серые, без единого яркого блика, как и сама дорога, которая то и дело кидала экипаж из колдобины на бугор и снова в яму. Не было в этих краях привычного русской душе простора и чистоты, дорогих взгляду вольных полей, ясных девичьих небес и светлого тихого плеса…

«Неужели младенца нельзя было свезти под Москву, в Тверь, Устюг или Владимир? Да мало ли славных губерний в России?.. Странно все это… Какая причина, какая тайна, чтобы в такую глушь? И почему выбор пал на меня? – ломал голову ротмистр. – Здесь до ближайшего уезда верст тридцать, если не более… Какая ужасная, неизмеримая тоска… Такую дыру еще поискать…»

Он вспомнил ажурный шалевый уголок кружев, из-под которого на него смотрели внимательные голубые глаза крестника, пухлый в ямочках кулачок, перетянутый словно ниткой у запястья, игрушечные пальчики, розовые полупрозрачные ноготки, похожие на перламутровые ракушки, и ощутил в горле горький комок. «Что ждет это дитя… какая судьба?» Перед мысленным взором проявилось сухое лицо графа: строгий взгляд, поджатые губы и скупые слова, сказанные, точно отмеренные на весах: «…Передайте его высочеству… для беспокойства оснований нет… Ребенок не останется без присмотра, все, что надлежит, будет соблюдено…»

«Граф Холодов, Петр Артемьевич, своенравный старик… Необычная личность и по всему – особенной судьбы, – заключил Аркадий. – Служить начал еще в золотой век Екатерины, имел честь быть в уланах, сказывал, дрался с жестоким турком, стяжал четыре ранения и две звезды… А как своенравно, ей-Богу, занятно он рассуждает о жизни, политике, вере!»

– Вас, верно, удивляет мое затворничество, господин ротмистр? Напрасно, сие от молодых лет. Что ж, станете старше, поймете. Моя келья – мой третий Рим. И, откроюсь – моя душа, видит Бог, в этой глуши живет в вечном празднике одиночества.

– Но за порогом мир, ваше сиятельство!.. – горячился Аркадий.

– Он мне знаком не понаслышке. В сути своей он – суета и дорога к пропасти, – не сразу, но убежденно ответил Холодов.

– Позволю не согласиться с вами, граф. Всяк ищет сам своего конца.

– Вот именно, голубчик. Только держите подо лбом, он гораздо ближе, чем мы полагаем.

– Кто не спотыкается в жизни?

– Верно, ротмистр, все. Но вот подняться не все могут, душу дьяволу продают… Вы, конечно, обращались к Евангелию? Ах да, понимаю, и не раз. Так я скажу вам словами наших пращуров: Евангелие нельзя прочитать, друг мой, по нему следует жить. Хотя… – Петр Артемьевич провел ладонью по зеленому сукну стола. – Кто следует этому принципу? Разве что равнодушная к жизни старость…

Далее их беседы за рюмкой коньяку скакали с темы на тему. Граф исподволь погрузил Лебедева в заколдованный мир помещичьих (или, как тут говорили, «пановьих») интересов – заколдованный оттого, что и родился, и жил до юности Аркадий в отцовском имении под Черниговом. Заботы и интересы эти были им давно преданы забвению, но даже несмелое напоминание о них заставляло-таки волноваться кровь, звавшую ротмистра к родовому укладу предков.